Пусть всегда будет мама. Ребенок из дома малютки: привыкание к семье Новорожденные дети в доме малютки

Давно уже для многих не новость, что в современной России семья находится под постоянной угрозой отрицательно мотивированного и разрушительного вмешательства государственных структур. Беспредел, творимый органами опеки и попечительства, якобы проявляющими заботу о детях, стал темой не только отдельных разговоров или публикаций в прессе – в защиту семьи проводятся конференции, на которых делаются попытки, как минимум, прояснить ситуацию. На одном из таких мероприятий, прошедшем недавно в Санкт-Петербурге в помещении ИТАР-ТАСС, конференции под названием «Семья — презумпция невиновности» среди прочих была поднята и довольно новая тема: оказывается, у семей, где есть так называемые «особые» дети, и в этой связи тоже есть свои особые проблемы.

Весь этот непонятный «цирк»

Одна из них – это настоятельные попытки врачей сразу после рождения ребенка с явными признаками инвалидности склонить его родителей к отказу от него. Вот один из типичных рассказов женщин, подвергшихся такому давлению. О том, что случилось с ней и с ее ребенком в больнице, куда их перевели после роддома, рассказывает Надежда Пирогова:

— Н.П.: У меня были сложные роды. Когда родился мой сын Макар, мы сразу попали в реанимацию и провели там две недели. Основной диагноз Макара: гипоксически-ишемическое поражение центральной нервной системы. Наш лечащий врач нам сразу сказала, что ребенок тяжелый, долго он не проживет, в течение года может умереть. Она предложила нам сдать Макара в Дом ребенка, дескать, там за ним будет квалифицированный уход. В принципе, она не настаивала, но предложила нам такое несколько раз, говорила, что мы молодая семья, что у нас еще будут дети и так далее. Потом Макара перевели в отделение неврологии новорожденных и недоношенных детей в другую больницу. Там и начался весь этот непонятный «цирк». Заведующая отделением пыталась прямо-таки заставить нас отказаться от ребенка. Практически каждый день она вызывала меня к себе в кабинет и рассказывала, что, по ее мнению, ждет меня, если я не откажусь от ребенка. Она говорила, что от меня уйдет муж, что от меня откажутся все мои родственники, друзья, что я останусь один на один с больным ребенком. Говорила так: «Будешь таскать на себе мешок с костями». Мужа моего она тоже пыталась убедить, говорила, что мы не справимся с таким ребенком. Она хороший психолог – у нас состояние было тяжелое, мы вообще не понимали, что происходит. Приходили специалисты, которые подтверждали ее слова. Вместе с мужем по инициативе этих врачей мы ходили к начмеду больницы, которая нас тоже убеждала отказаться от ребенка, обещала подобрать очень хороший Дом малютки. Нас смотрел нейрохирург, известный в Санкт-Петербурге специалист, от него мы услышали такое же предложение.

— Речь шла о какой форме отказа? Вам предлагали временно или навсегда отказаться от ребенка?
— Н. П.: Она предлагала на выбор. Говорила, что мы можем отдать ребенка, но приходить, чтобы за ним ухаживать.

— Когда закончилось давление на вас?
— Н. П.: Как только мы ушли из больницы. Уходя из больницы, мы написали расписку, что забираем ребенка под свою ответственность, что понимаем тяжесть его состояния, что мы не медицинские работники, что если что-то с ребенком случится, то мы понесем ответственность. Нам сказали, что нас будут проверять вплоть до прокуратуры. По их словам, мы не можем обеспечить ребенку необходимый медицинский уход, а в Доме малютки этот уход за ним будет. Но единственное, чему мне пришлось научиться – это пользоваться зондом для кормления Макара, потому что он не может глотать. И все, больше никакого специального ухода за ним не нужно. А так – он может заболеть, простудиться, как и любой ребенок. И более вероятно, что он заболел бы в Доме малютки. Сейчас Макару два года и девять месяцев.

Эта врач так относилась ко всем мамам, даже к тем, у чьих детей не такие серьезные проблемы – просто обычные недоношенные детки. Она говорила этим мамам: «У вас ребенок глубоко недоношенный». И как артистка… (изображает наигранный драматизм в голосе – И. Л.). Употребляла свое любимое выражение «глубоко недоношенный» и сразу начинала рассказывать, что якобы ждет маму в будущем.

— На вашей памяти были случаи отказов от детей?
— Н. П.: Был один случай временного отказа – именно под ее давлением.

Неправильное милосердие

Интересно, что лет 15 назад были нередки случаи, когда медперсонал больницы намеренно скрывал степень тяжести диагноза новорожденного, чтобы не напугать родителей и не вызвать у них желание отказаться от ребенка, пока они еще не успели к нему привыкнуть. Нынче мы можем видеть полностью противоположную позицию врачей. Рассуждения типа «родишь другого, здорового» можно было услышать и раньше, но речь идет именно о систематических попытках заставить родителей оставить больного ребенка на попечение государства. Возможно, мы имеем дело всего лишь с распространенными частными случаями, с неким ненормальным поведением отдельных врачей. Но, к сожалению, тут, как и с неправомерными действиями органов опеки и попечительства, в отношении, например, малообеспеченных семей есть опасность, что это может перерасти в тенденцию. То, что история Надежды Пироговой и ее сына – далеко не единственная подобная, подтверждает Светлана Гусева, председатель общественного объединения матерей-сиделок «Матери мира», сама являющаяся матерью особого ребенка:

— Если у женщины рождается ребенок с тяжелым диагнозом, то сразу же начинается бой. Первым делом на женщину набрасываются и предлагают отказаться. Обычно тяжелый ребенок после рождения долго находится в больнице, и за это время на мать оказывается очень сильное давление: ежедневно ее убеждают в том, что она должна определить ребенка в государственное учреждение. Я сама свидетель: матерей вызывают в кабинет, доводят до истерики, объясняют, что их дети – растения, требующие постоянного ухода, пугают затратами на лекарства, врачей, уголовной ответственностью, если что-то случится с ребенком. Разными методами убеждают, обманывают. Обман состоит в том, что на самом деле наши дети могут жить дома – при хорошем уходе. Да, нам очень тяжело, да, нам нужны социальные работники. Но то, что если ребенок умрет в силу естественных причин, и родители понесут за это ответственность – это ложь. А врачи вгоняют матерей в шоковое состояние. И часто я вижу, что если мамы поддаются на их убеждения, то отказываются уже навсегда. Официально родителям дается полгода для принятия решения и подписания документов – а ребенок в это время уже находится в Доме малютки. Единицы из отказавшихся впоследствии все же забирают ребенка домой. Я знаю только одну такую маму – она полгода ездила в Дом малютки, смотрела, как ее дочь лежит в кровати никому не нужная, истощенная, обколотая психотропными препаратами (чтоб не кричала) – и решила ее забрать. Сейчас, хотя эта девочка и в тяжелом состоянии, но у нее нормальный вес, она улыбчивая, живет в семье, с мамой и с папой. Хотя когда эта мама забирала дочь, ей многие говорили: «Зачем тебе так мучаться? Пусть лежит и смотрит в потолок». На самом деле, это кощунство, когда такие дети просто лежат в кроватях и смотрят в потолок. Еще называется это очень интересно – отделение милосердия. Но как это далеко от милосердия!

— На вас тоже оказывали давление, убеждая отказаться от ребенка?
— С. Г.: Когда моему сыну был поставлен точный диагноз, мне сразу сказали: «Хотите сдать? Вперед!» Очень легко. Первая позиция врача в такой ситуации – предложить отказ от ребенка. Когда потом я пошла в роддом поднимать документы, там даже удивились: «А что, этот ребенок дома?» И часто слышу такое от медиков по поводу других детей. Якобы такие дети не могут находиться дома по состоянию здоровья. Мне кажется, врачи поступают так, будто дети-инвалиды опасны и находиться в обществе не могут.

— Как вы думаете, зачем врачам нужно, чтобы дети с тяжелыми диагнозами непременно попадали в государственные учреждения, а не оставались в семьях?
— С. Г.: У них есть система, и они не хотят, чтобы эта система менялась. Чем больше тяжелых детей будет оставаться в семьях, тем скорее перестанут работать специальные учреждения. Я разговаривала с массажисткой, которая 20 лет отработала в Доме малютки. Она взахлеб рассказывала, как медперсоналу там хорошо, как при закрытии таких учреждений люди теряют привычное место работы. Говорила: «А зачем таким детям жить дома? Место им там. Это же так замечательно – отдала, и живи своей жизнью, работай, рожай других». Так что это — корпоративные интересы. Это поддержка той системы, основы которой были заложены давно, и работники той системы хотят, чтобы все так и продолжалось. По идее же наоборот, именно врачи вместе с матерями должны встать на защиту таких детей, чтобы такие эти дети не проводили всю жизнь, лежа в кровати. Но пока врачи считают, что наши дети умственно отсталые и бесперспективные. Это потребительское отношение. Такой ребенок – человек со своей судьбой, со своей душой. А эти «палаты милосердия» — насмешка над замыслом Господа Бога. Милосердие – это когда мать такого ребенка имеет государственную поддержку, а сам ребенок живет в обществе наравне с остальными. В Европе почему общее качество жизни выше? В частности потому, что там высокий уровень социального обеспечения людей с ограниченными возможностями. Забота о таких детях – причина разработок новых технических приспособлений, новых методик, новых лекарств. Особые люди развивают общество. А у нас ошибочное отношение к проблеме еще с давних времен: такие дети должны находиться в специализированных домах, а матери должны работать.

— Могут ли попытаться оказать такое же давление на мать позже, когда ребенок уже будет жить дома? Могут ли тут вмешаться органы опеки и попечительства и попытаться забрать ребенка в специальное учреждение?
— С. Г.: Конечно, могут. Если врач из поликлиники решит, что мать как-то не так ухаживает за ребенком или что у них не очень чисто дома, он может сообщить в органы опеки. И никто не учитывает, что у матери депрессия, нехватка денег, личные трагедии. Никто не будет об этом думать, просто заберут ребенка и все. Надо сказать еще вот о чем: не так давно были приняты странные законы. Во-первых, когда инвалиду исполняет 18 лет, его мать становится опекуном. А опекуну государство поддержку не оказывает. Во-вторых, теперь родители должны брать разрешение в органах опеки и попечительства на получение пенсии своего ребенка-инвалида. В-третьих, надо брать в тех же органах опеки разрешение на то, чтобы снять со счета ребенка сумму, потраченную родителями на приобретение технических средств. Это говорит о том, что ребенок-инвалид не твой, а государственный, а тебе разрешают о нем заботиться. Получается, ребенок как бы уже изначально принадлежит учреждению. То есть ребенок-инвалид перестает быть свободным гражданином, имеющим право на семью. Наши органы опеки и попечительства – это чисто юридическая структура, которая занимается выдачей документов. От опеки, как таковой, там ничего нет.

«Не каждый хочет иметь дома инвалида»

Организаторы конференции «Семья – презумпция невиновности» пытались позвать на встречу и некоторых врачей: приглашения для них были переданы уполномоченному по правам детей в Санкт-Петербурге Светлане Агапитовой. Однако никто из троих них в ИТАР-ТАСС не присутствовал. Справедливости ради я встретился с заведующей отделением неврологии новорожденных и недоношенных детей одной из детских городских больниц в ее рабочем кабинете и задал несколько вопросов по интересующей нас теме.

— Часто ли отказываются от хронически больных детей социально устроенные женщины?
— Иногда чаще, иногда реже – не каждый год бывает много детей с тяжелыми неврологическими проблемами. Но если такие дети появляются, их редко забирают домой. Не каждый хочет иметь дома инвалида. В том числе вполне социально устроенные женщины. Отказываются, например, от детей с синдромом Дауна. А дети с синдромом Дауна – такие же дети, как и любые другие, просто к ним нужен другой подход. У меня на отделении на сегодняшний день лежит один такой ребенок – он даже без порока сердца, и все равно от него отказались.

— Вы или ваши коллеги в каком-либо случае можете порекомендовать женщине отказаться от ребенка?
— Никогда. Мало того, я категорический противник любых отказов. Ребенок должен жить в семье. Даже если он тяжело болен, уход за ним должна осуществлять его семья.

— Часто те, кто советует женщине отказаться от ребенка, говорят ей: «Родишь другого, здорового». Как вы это прокомментируете?
— А где гарантия, что следующий ребенок будет здоровым?

— Если отказываются, то чаще временно или навсегда?
— Есть очень приличные люди, которые переживают психологические травмы и не сразу принимают ситуацию. Если люди уже приняли решение отказаться от ребенка, я предлагаю им написать отказ на шесть месяцев. Надо же дать родителям шанс что-то переосмыслить. Больной ребенок живет в Доме малютки, а родители его живут дома. Я считаю, что это неправильно, но это мое мнение, я никому его не навязываю.

— Часто ли родители забирают детей из Дома малютки после временного отказа?
— Забирают нечасто. Но я знаю очень многих людей, которые, написав временный, а затем и полный отказ от своего ребенка все равно участвовали в его жизни.

Дети-инвалиды и их родители – одни из самых слабозащищенных членов нашего общества, а значит, обращать на них пристальное внимание должны не только государственные структуры, но и само общество, то есть обычные граждане. Данный материал – не журналистское расследование, а повод поразмыслить над явно существующей проблемой. Предоставим читателю самому решать, чьи заявления здесь заслуживают большего доверия. Надо сказать, что само предложение родителям отказаться от ребенка (сколь бы навязчиво оно ни делалось) не наказуемо ни уголовно, ни административно, так что материальную заинтересованность родителей можно смело исключить.

Игорь ЛУНЕВ

Мне рассказала об этом отделении хорошая знакомая. Отделение в больнице. Лежат там дети. Дети-отказники, которых свозят с наступлением первых холодов из многочисленных домов малютки. Я поехал. Не знал – зачем, не знал – что меня там ожидает. Представлял, конечно, так как слышал, какие именно дети там лежат, но не мог знать, что я там увижу…

…Мы встретились со знакомой на станции метро «Героев Днепра», сели в маршрутное такси. Несколько минут, и вот мы уже перед детской клинической больницей. Поднимаемся на второй этаж, и мною вдруг овладевает страх. Страшно отчего-то, не хочется туда идти. Моя знакомая – прихожанка одной из харизматических церквей Киева, она в этой больнице – частый гость.
- Мы не делаем ничего особенного, просто общаемся с этими детками, на руках держим, - объясняет она мне цель нашего визита.

Расплывчато как-то… «На руках держим». Зачем? Что здесь такого – на руках подержать? Разве это так важно?
Знакомая читает мои мысли, улыбается:
- Ты не понимаешь. У них все есть. Американцы сильно помогают, наши .
- Какие церкви?
- Харизматические, какие же еще? - собеседница смотрит непонимающим взглядом.

Понятно. Харизматы. Те, кого принято называть «сектантами». Те, кого следует «опасаться», так как иных мыслей не рождается в подлых их сектантских головах, кроме мыслей о том, как бы опустошить карманы доверчивых прихожан. Интересно, а за детьми такими «сектанты» ухаживают тоже, вероятно, из корыстных побуждений? Ну, наверное, на органы продать хотят несчастных детишек.

Я проглатываю незаданный вопрос о православных церквях, лидер которых сейчас находится где-то далеко за рубежом с очередным «визитом». Мне понятно, что «со смирением» улыбаться в камеру намного важнее, чем реально сбросить позолоченные одежды да опуститься на грешную землю. И помочь тем, кого безгрешными называл. Намного легче обзывать «сектантами» тех, кто помогает этим несчастным детям, нежели самому ХОТЬ РАЗ переступить порог подобного заведения. «Дела» серьезные у «божьего человека», что тут скажешь, ну да Бог ему судья…

Понимаешь, это, на самом деле, очень важно – брать их на руки. Прижимать к себе. Они лишены материнского тепла, но любой психолог и педиатр скажет тебе, насколько такое тепло важно. Они всегда одни. Они не нужны никому в целом мире…

Мы переодеваемся. На плечи – белый халат, на ноги - принесенную с собой сменную обувь. Тщательно моем руки. Идем по коридору. Дверь из металлопластика. Палата в четыре комнаты. Небольшое автономное отделение. Металлопластиковые окна и двери (подарки сектантов), кроватки, игрушки (тоже подарки сектантов), симпатичные занавески, хорошие обои (снова сектантские происки), импортные кремы и лекарства (и здесь без сектантов не обошлось). Мы заходим…

Они лежат каждый в своей кроватке. В одной комнате – четверо, в двух других – по одному, в четвертой никого нет.
- Скоро их много будет. Холода наступят – и начнут свозить. Простуженных, с . Скоро будет много... – безрадостно констатирует моя знакомая.

Первое, обо что спотыкаешься, едва переступив порог палаты, - взгляд. Очень пристальный взгляд девочки, лежащей по центру. Она мерно раскачивается из стороны в сторону, но, как только видит нас, замирает. Улыбается. Язык высунут, глаза широко раскрыты. Девочка, одетая в подгузники, произносит нечленораздельный звук, как будто смеется или даже насмехается. На вид ей месяца четыре, но выражение лица совершенно несвойственное детям такого возраста. Я не выдерживаю этот взгляд. Он абсолютно осмысленный. Неприятный взгляд. Тяжелый, буравящий.

Вчитываюсь в бумажку, прикрепленную над кроватью девочки, и удивленно поворачиваю голову к своей спутнице:
- Тут что – опечатка?
Знакомая читает.
- Нет, не опечатка. Здесь уже лежала такая девчонка когда-то.
Я потрясен. Дело в том, что девочке с тяжелым взглядом – два с половиной года . Весит она килограммов пять от силы. Родители – алкоголики с более чем десятилетним «стажем».

На второй кроватке, обхватив голову ручонками и перевернувшись на живот, лежит мальчик. Он не плачет даже – стонет.
- Водянка. Ему уже две делали.
Голова у мальчика огромная, в синих прожилках.

Третий – вполне, на первый взгляд, здоровый малыш. Я сперва не понимаю, что с ним «не так». Красивые, ясные глаза, розовые щеки.
- Болезнь Дауна , - поясняет моя спутница, и я, вглядевшись, замечаю характерные черты. Они не очень ярко выражены, не так, как у четвертого ребенка, который спит, хрипло выдыхая воздух.

Четвертый совсем маленький, крошечный. Лицо с монголоидным разрезом глаз одутловатое, неживое. Ручки привязаны к телу.
- Почему руки связаны? – спрашиваю я.
- Он себе пытается лицо расцарапать, глаза. Вот санитарка и связывает.
Действительно, все лицо малыша исцарапано.
- Нужно смазать… Подай крем, пожалуйста.
Я беру крем, стоящий здесь же, на полке. Подаю.
- Ну-ну, тихо, малыш, - знакомая укачивает неизлечимо больного малыша, аккуратно смазывает его щечки кремом.

Мама этого мальчика принимала противозачаточные таблетки, но наступила, и он родился таким, каким родился. Увидев малыша, родители от него отреклись.

Я иду в соседнюю комнату, из которой доносится слабый плач. На кровати лежит мальчик, и, едва взглянув на него, я понимаю, почему от него отказались. Вокруг глаза – родимое пятно красного цвета. Вот так – как щенка с дефектом забраковали. Расцветка не понравилась. Мальчик очень болен. Воздух со свистом выходит из его легких, на лице - мука…

В четвертой комнате находится мальчик, чей «дефект» на первый взгляд незаметен. Лежит, хрипит, плачет. Все дети, если не спят, то плачут. Мне становится невыносимо тяжело.

Моя знакомая берет на руки маленьких пациентов, разговаривает с ними. Дети, попав на руки, успокаиваются. Водят головами, не фокусируя взгляда, что-то лопочут слабо.
- Помоги мне, пожалуйста, - просит моя спутница.
Я машу головой:
- Не… Нет…

Я не могу взять ребенка на руки. Я боюсь почему-то даже прикоснуться к нему. Пятикилограммовая девочка со странным выражением лица буравит меня взглядом, смеется.
- Послушай, ты видела ее взгляд? Тебе не кажется, что у нее очень странный ? – спрашиваю я тихо.
Девочка абсолютно осмысленно смотрит мне в глаза. Не на подбородок, не на руки, а прямо в глаза. Хрипло смеется.

Моя знакомая кивает:
- Конечно, видела.
Она наклоняется к девочке, улыбается ей. Та не отрывает от меня взгляда. Показывает маленькие, неровные зубы в улыбке-оскале.
- Я такой взгляд видела в фильме «Изгоняющий дьявола».
Моя спутница внимательно смотрит на меня, кивает:
- В ней сидит тот, о ком ты сказал. Но это не ее вина…
Как в тумане, оглядываюсь.

Малыш с водянкой тихонько стонет, обхватив большую свою голову ручками. Крошечный обреченный с болезнью Дауна вздрагивает, пытается пошевелиться, но руки связаны, и он просто горько плачет, уставившись в одну точку. Мне становится невыносимо тяжело, и я выхожу из палаты…

…- Это ничего. Это нормально. Трудно бывает в первый раз. Я не выдержала и двадцати минут, когда впервые пришла сюда. Ничего... – успокаивает меня знакомая.

Мы идем по коридору к выходу из больницы. Ощущение такое, будто по мозгу проехались катком. Ни мыслей, ни слов. Пустота. Перед глазами стоят лица этих деток, обреченных на медленное угасание. Я слушаю истории о малышах, лежавших здесь весной. Кто-то родился семимесячным, да еще и в семье, не созданной для того, чтобы иметь детей, кого-то произвели на свет, не прекращая употреблять , от кого-то пытались безуспешно избавиться, что привело к необратимым изменениям плода...

И сейчас, когда пишу эти строки, я вижу лицо маленькой девочки со взглядом дьявола, которого поселили в нее те, кто дал ей жизнь. Те, кто выплюнул ее в эту жизнь, как выплевывают потерявшую вкус жевательную резинку. Без сожаления, без раздумья. Я слышу стон и плач этих маленьких человечков, не виноватых ни в чем, безгрешных и святых тем, что им предстоит пройти. Святых тем, что они уже проходят. И каждая их минута – мука, а каждый их день – пытка. Но они живы.

Они живут и каждой минутой своей мучительной жизни, своими исковерканными телами, своею болью они демонстрируют то, к чему приводит бездумье. К чему приводят глупость и скотство человеческое. Необратимость давно накрыла этих малышей, и они тихонько плачут в темноте, одни во всем мире. Ни в чем не повинные крошечные граждане Украины. Лишенные всего, даже будущего, безгрешные дети порока. Малыши со страшными осмысленными взглядами, которые трудно выдержать…

Почему в Магнитогорске очень много учреждений для сирот.

ПАЛАТА ОТКАЗНИКОВ в родильном доме, затем в детской больнице. Потом - грудное отделение первого казенного дома, дома ребенка, где дети не плачут, а молча лежат в кроватках, и там, в доме малютки, они находятся, пока им не исполнится три годика.

А далее как по этапу: медико-психолого-педагогическая комиссия и определение ребенка в детский дом или интернат… Это путь ребятишек, оказавшихся ненужными своим родителям, бабушкам и дедушкам. Других отнимают у опустившихся матерей, находят на чердаках, в подвалах, теплотрассах, у обочин дорог…

На учете в отделе опеки и попечительства городской администрации состоит более двух с половиной тысяч детей. Далеко не все они пристроены в семьи. В нашем почти полумиллионном городе много «сиротских учреждений»: два дома ребенка, два детских дома, интернат «Семья», специализированное образовательное учреждение для сирот с задержкой в развитии и социально-реабилитационный центр временного пребывания. В одном городе с нами живут дети, которые поймут, что такое детство, лишь когда станут взрослыми. Кому-то вообще нечего будет вспоминать. И мы, взрослые, можем это исправить. Возможно, некоторые обретут родителей. Смеем надеяться, что страничка «ММ» «Эра милосердия» поможет это сделать.

День открытых дверей. Таким заведениям закрытого типа, как дом ребенка № 4, он просто необходим - чтобы задумавшие усыновить малыша или взять под опеку могли успокоить свои страхи, набраться решимости и, наконец, увидеть свою крошку.

Олеся и Володя растерянно стоят возле массивной двери, не решаются нажать на кнопку звонка-глазка.

Может, время перепутали, - подумали они, но тут дверь открылась.

Женщина в белом халате подает бахилы - дом малютки считается лечебным учреждением, и, как в любой больнице или поликлинике, здесь царит чистота. Тем более - день открытых дверей пришелся на вспышку гриппа.

Несмотря на это сегодня рады каждому гостю, и нас проводят в просторный зал. Помимо яркого художественного оформления, обращает на себя внимание разноцветный плакат по центру зала - «Пусть всегда будет мама!» Далеко не все ребятки в доме малютки знают, что такое мама, но врачи и педагоги хотят, чтобы у каждого она была непременно. Трогательно выглядят пригласительные билеты с прописанной программой: в ней и кинофильм «Дом, в котором мы живем», и выступления детей с художественными номерами, и «круглый стол» по проблемам сиротства в стране. Видно: подготовились основательно, тем более что день открытых дверей в доме малютки проходит впервые.

Не теряйте времени, - главный врач дома Валентина Харина приглашает гостей поближе рассмотреть развешенные на стене фотографии 21 ребенка. - Все они могут быть отданы усыновителям и опекунам, документы на них уже подготовлены. Это самые здоровенькие детки, - делает упор Валентина Алексеевна, зная, что для российских усыновителей отсутствие серьезных болезней - один из главных критериев.

Володя с Олесей не торопятся: они приехали из Агаповского района увидеть годовалого Павлика. Не осмеливаясь спросить, сколько супругам лет, прикидываю - около тридцати. Много лет молодая пара живет без детей, их родители уже заждались внуков и совсем не против усыновленного малыша.

Когда решились? Недавно, - отвечает Олеся. - Оказалось, каждый про себя думал об этом не раз, но вслух другому боялся признаться. Две недели назад стали собирать документы, все получилось без неприятных проволочек.

В поселке Магнитный Агаповского района есть детский дом, но там взрослые детки, а Медведьевы хотели малыша, поэтому обратились в магнитогорскую опеку, выбрали Павлика. Теперь переживают: понравятся ли ему?

Ребенка будем усыновлять. Под опеку брать не хотим, несмотря на ежемесячное пособие. Усыновление ближе душе, сердцу, ребенок тогда - твое, родное. И деньги не нужны.

Смотрим фильм про дом малютки. Вдруг показывают мальчика с тем же именем и того же возраста, что хотели взять Олеся с Володей. Оборачиваюсь в их сторону - лица напряженные и сосредоточенные, но нет - это не их малыш: если на ребенка есть направление на усыновление, его не вправе показывать другим. Просто призадумались Медведьевы - а какой их Паша, так ли он спускается с маленькой горки, цепко ли держит пирамидку в руках?

Кино есть кино - все подчиняется замыслу режиссера, и детской непосредственности там не ищи. Когда к гостям вышли самые взрослые «звездочки» дома малютки - двух и трехлетние ребятишки, лица взрослых потеплели, появились улыбки. В ярких футболочках и платьицах, белых носочках и сандаликах, малыши нисколько не стеснялись чужих людей: пели песни, танцевали с ленточками, бренчали на инструментах.

Магнитогорскому дому ребенка, недавно получившему статус областного и порядковый номер «4», в этом году перевалит за 75. Его история началась в 30-м году с круглосуточных яслей на левом берегу: женщины тогда трудились наравне с мужчинами, заботу о детях взяло на себя государство. К тому же оно куда лучше родителей могло обеспечить юных советских граждан медицинской помощью. Однако со временем, в силу разных причин, некоторые мамаши подолгу не возвращались за своими чадами, исчезали насовсем. 1 октября 1931 года ясли переименовали в дом ребенка. Сегодня в нем 110 ребятишек при норме - сто. 95 процентов оказались в доме малютки потому, что не нужны своим родителям: одних мамы оставили в родильном доме, от других отказались позже.

Есть в доме и ребятишки, которых родители временно сюда устроили. Как правило, это матери-одиночки, которые не были готовы к появлению в их жизни малыша: у них нет своего угла, надежной постоянной работы, они боятся осуждения родных, но от ребенка не хотят отказываться. Если мама не асоциальна, ей разрешают общаться со своей крохой, гулять, забирать на выходные. Суд не может лишить женщину родительских прав, пока она интересуется жизнью и здоровьем ребенка хотя бы формально, по телефону. По прошествии трех лет, если мама не забирает свое чадо, его переводят в следующее сиротское учреждение - детский дом.

Ежегодно в дом малютки поступает около семидесяти детей. Абсолютно здоровых нет, как нет и среди обычных детей. Все малыши проходят медико-педагогическую реабилитацию. Врачи, психологи, логопеды, педагоги занимаются восстановлением их здоровья, чтобы у будущих пап и мам возникало как можно меньше проблем с малышами. В прошлом году девять малышей взяли под опеку, 19 усыновили: шесть - российские и тринадцать - иностранные граждане.

Очень редки в доме малютки случаи возврата детей в родную семью - в прошлом году такое произошло трижды. Типичная история: женщина отказалась от ребенка в родильном доме, прошел год-два - проснулись материнские чувства. Если к тому времени ее ребенка не усыновили, через суд она может восстановить свои родительские права.

Мы не вдаемся в обстоятельства и причины, по которым от ребенка отказались, - говорит Валентина Харина. - Если за малышом хороший уход, ему есть где жить и маме он нужен - пусть будет так. Несмотря на прекрасные условия проживания в нашем заведении, высокий уровень медицинского обслуживания, все-таки - каждому малышу лучше всего жить дома.

ЛЮДМИЛА БОРЮШКИНА, фото ДМИТРИЯ РУХМАЛЕВА

В ожидании чуда

ЗНАКОМЬТЕСЬ - это воспитанники дома ребенка № 4. Всем по три года, в доме малютки они с первого месяца жизни. Если до конца весны ребятишек не возьмут в приемные семьи, второй их казенной семьей станет детский дом.

КАРЕГЛАЗАЯ КРИСТИНА постарше и побойчее остальных. Подвижная, активная и эмоциональная, она первая пошла позировать перед камерой. «Очень развитая для своего возраста, - говорит про девочку главный врач Валентина Харина. - Любопытная, с лидерскими задатками и в то же время ответственная, уверенная в себе. Большой скромницей ее не назовешь. Если я после очередного медицинского осмотра забываю детям давать по конфете, Кристина не постесняется напомнить об этом». Что бы она ни делала - все с удовольствием: гуляет, учится, играет. В обиду себя не дает, за других заступается.

ЗАСТЕНЧИВАЯ И НЕЖНАЯ АНГЕЛИНА - противоположность Кристине: милая, ласковая, скромная. Она и впрямь похожа на ангела - голубые глаза, открытое лицо, мягкая, слегка смущенная улыбка. Геля всегда рада общению, но сама на него не напрашивается. В ее характере, говорят воспитатели, проглядывают черты ребенка из интеллигентной семьи и в ней очень выражено женское начало. Геля любит только девчоночьи игры: куклы, коляски, кроватки… Что она тихонько бормочет своим не то подружкам, не то дочкам, когда кормит, укачивает и укладывает их спать, - неизвестно никому. Но делает она это с такой любовью, которой не могла видеть с рождения, но надеется получить от приемных родителей.

СВЕТЛОВОЛОСОГО, ГОЛУБОГЛАЗОГО ДИМУ воспитатели называют домашним ребенком. Он свободно общается с ребятами, чувствует себя комфортно, непринужденно в привычной для него обстановке и опасается посторонних. «К нему нужно найти подход, и тогда этот мальчуган раскроется перед вами как уравновешенный, вдумчивый и очень самостоятельный», - говорят воспитатели. Дима любит мужские игры, с девочками в куклы играть не станет. Машины, конструкторы, детские молотки и плоскогубцы - вот его любимые игрушки. Благодарный, добрый и отзывчивый на ласку Дима ждет своих маму и папу.

УЛЫБЧИВЫЙ ТЕМНОВОЛОСЫЙ СЕРЕЖА, в отличие от Димы, с удовольствием играет и с мальчиками, и с девочками. Сережа приветливый и жизнерадостный. На первый взгляд кажется стеснительным и робким, но потом понимаешь, что это от смущения перед незнакомыми людьми. А стоит вам провести с ним несколько минут, как он расскажет все, что знает, найдет ответ на любой ваш вопрос. На любой, кроме главного - где его мама и папа…

Вглядитесь в эти детские лица. Без сомнения, на домашних фотографиях они будут выглядеть совсем иначе - у девчонок отрастут волосики, у малышей озорно загорятся глазки, улыбка станет беззаботной и открытой. Но для этого у них должен появиться свой дом и самые родные люди на земле, которые когда-нибудь назовут их сыном или дочкой.

Дома своих двое, и наблюдать за сиротами — не лучшее из существующих занятий. Хочешь ты того или не хочешь, чувствуешь ли какую-то вину или нет, но сердце начинает болеть, а совесть — мучить не на шутку. Но жизнь распорядилась по-своему... Я, учительница математики, не сработалась с директором школы, да и сынишка хворал, заставляя постоянно сидеть на больничных. И мне пришлось пойти в детский дом, намереваясь поработать тут только до той светлой поры, пока не устроюсь в другую школу. Сотрудников в детском доме всегда не хватало: мало кто имеет столько душевной доброты, чтобы изо дня в день находиться рядом с самым печальным человеческим горем — детьми, которых предали и бросили собственные родители.

Но прошло более двадцати лет , а я все еще тут, в детском доме, и уже не хочу покидать этих малышей. В тот день перед работой я должна была зайти в районную больницу, где лечились несколько наших воспитанников. Набрала конфет, печенья — не с пустыми же руками идти! Из приемного отделения раздавался надрывный детский плач. Так рыдают новенькие... Я могу отличить этот плач от тысяч других интонаций и нюансов обычных детских слез. Все равно, какого возраста новые сироты. Только они так горько плачут, и в каждом их всхлипе — страшное открытие. Кажется, будто ребенок говорит:
«Почему я один?! Где мама?! Позовите ее! Передайте, что мне плохо без нее». Так и было. В приемном отделении нянечка возилась около маленькой кроватки. Я склонилась над заплаканной крохой: на вид месяцев десять-одиннадцать, аккуратненькая домашняя распашоночка... Не похожа на дитя неблагополучных родителей. Детей алкоголиков или наркоманов я определяю мгновенно.

У них испуганные глаза , синеватая кожа, страшный аппетит после домашних голодовок. Они очень нервные, часто с психическими или физическими отклонениями. Этот малыш совсем из другой категории: или с родителями случилась беда, или молоденькая девочка родила его вне брака и не справилась с ролью одинокой матери.
Новое приобретение, — отчиталась нянечка. — Зовут Эльвира Ткаченко.
Эльвира... Я вспомнила, как шокировали меня поначалу диковинные или очень редкие имена, которые давали своим детям люди, бросившие их. Анжелики, Оскары, Эдуарды, Констанции и Лауры... Может, так глупо и неуклюже горе-родителям хотелось украсить жизнь своих бедных отпрысков?

Я не могла найти другого объяснения этому странному и печальному явлению. Детдомовские «Анжелики» не походили на знаменитую героиню романов Анны и Сержа Голон, «Лаур» не ждали страстные Петрарки, и вряд ли «Констанции» будут испытывать неистовые любовные порывы д"Артаньянов... По-другому складывалась их жизнь, отмеченная тоскливой печатью раннего сиротства.
— Ткаченко? — переспросила я и похолодела. — Господи, этого не может быть! Можно взглянуть на ее документы? Ошибка исключалась. Не однофамилица, не сестра... Бумаги свидетельствовали о том, что мать девочки, Ульяна Ткаченко, в состоянии нервного срыва доставлена в психиатрическую лечебницу. Я схватила телефонную трубку и позвонила приятельнице из отдела опеки и попечительства. Мария Михайловна должна была точно знать, что произошло.
— Маша? Это Зоя. В больницу сегодня девочку привезли... Эльвира Ткаченко. Я очень хорошо знаю маму малышки. Ее зовут Ульяна Ткаченко. Пожалуйста, не могла бы ты мне рассказать, что с ней случилось? — Ой, Зоя, это ужасно! Видать, я никогда не привыкну к этим кошмарам. Нет, нет... Никакой аморальщины, никакой поножовщины... Мне известно немного. Соседи обратили внимание на непрерывный надрывный плач ребенка в течение двух суток, вызвали милицию и «скорую». Дверь пришлось ломать... Мать сидела на полу и держала в руках какую-то смятую бумажку. Потом удалось выяснить, что это было письмо.

На окружающих абсолютно не реагировала . Врачи говорят, что в таком состоянии она пробыла очень долго. Да это и по ребенку было видно: девочка была совершенно мокрой, холодной и голодной. Ползала по полу рядом с чокнутой. Вот и все. Мать отправили в психиатрическую больницу, ребенка — в детскую. Будем выяснять, где отец малышки. — Спасибо, Маша, — выдохнула я и с ожесточением взялась за работу. Это лекарство проверено годами. Если сердце вдруг сжималось, дышать становилось тяжело, и выхода не наблюдалось в обозримом будущем, я старалась окунуться в работу. В какую-нибудь. Помогало. Но сегодня мысли неотступно возвращались к Уле, Ульянке, Ульяне Ткаченко, чья дочка лежит сейчас в приемном отделении детской больницы и непрерывно горько плачет. Я прекрасно помню личико Ули, когда она впервые переступила порог детского дома. Ей было четыре года. Огромные перепуганные глаза, сжатые в кулачки тоненькие ручки. Она собиралась по-настоящему обороняться от новой беды, которая на нее свалилась. Кроха привыкла к этой необходимости, находясь в постоянном страхе от буйств родителей-алкоголиков. Но это уже в прошлом. На глазах малышки они упились до смерти техническим спиртом. Девчушка очутилась у нас, поскольку ближайшие родственники... просто-напросто отказали ей в заботе.

Но сердцу не прикажешь . Как ни старалась я относиться ко всем детям заботливо и ровно, но Ульянка нравилась мне больше других. Удивительно, но в этой девочке из неблагополучной семьи было столько житейской мудрости, доброты, сердечности, невероятной целеустремленности. Как-то мы с малышами готовились к праздничному утреннику, а Уля сидела и неотрывно смотрела куда-то за окно своего вынужденного сиротского дома.
— О чем размечталась, Ульянка? — вырвалось у меня, хотя я помнила неписанное правило: ни в коем случае нельзя спрашивать этих детей об их мечтах. Табу! Ибо знаем ответ наперед. Только одна мечта у всех сирот, да и та — почти всегда несбыточная. Фата-моргана.
— Я мечтаю, чтобы здесь не быть, — ответило пятилетнее дитя. — Я мечтаю, что у меня будет мама, папа, братики и большая собака. Я хочу свой дом!
Я прижала ее к себе и стала увлеченно что-то рассказывать, чтобы отвлечь. Но сделать это было просто невозможно.

Как-то ночью я услышала в спальне шорох и подошла к ее кроватке. Девочка лежала с широко открытыми глазами, из которых текли крупные слезы.
— Почему ты не спишь, Улечка?
— Тетя Зоя, заберите меня к себе, — прошептала она. — Я буду все делать у вас дома, буду послушной. И ваших детей я не буду обижать. Они ведь не злые? И муж у вас, наверное, самый добрый на свете. Давайте, я стану вашей дочкой. Детям нельзя без дома. Ведь, правда?
— Ты так не любишь наш общий дом? — спросила я, наученная опытом общения именно на эту тему. — Мы собрали деток, о которых некому заботиться, и стараемся, чтобы вам тут было хорошо... Ульяна никак не отреагировала на мои слова, и я продолжила еще убедительнее.
— Ну, подумай: нас всего двадцать воспитателей и нянечек, а вас больше сотни. И новые детки к нам приходят. Ты же видишь, правда, Улечка? Смогли бы мы вас любить, если бы вы были в разных местах? Нет! Мы бы ни за что не успели, и кто-то бы остался голодным или попал в беду. Нет, мы с тобой должны жить вместе: тут, в нашем общем доме. Заботиться друг о друге, помогать...
— Я люблю тут всех: и детей, и воспитательниц, и нянечек... — она смотрела на меня, и из ее глаз продолжали градом катиться слезы. — Но мы никому не скажем, что вы заберете меня. Я хочу быть только вашей дочкой. Можно?
— Тогда я буду видеть тебя меньше, чем сейчас. Ведь я все время тут. Спи, Улечка. Завтра у нас масса интереснейших дел, — мягко уговаривала я ребенка.
— Значит, не заберете, — упавшим голосом сказала Ульянка и отвернулась.

Я старалась уделять очень много внимания этой трогательной девочке. И запомнила ее именно такой: маленькой, хрупкой, с огромными глазищами... В нашем детском доме содержались дети-дошкольники, и когда Уле исполнилось семь, ее отправили в другое учреждение для сирот. Школа-интернат находилась в районном центре, километров за сто от города. Мы обещали друг другу писать. Автобус стоял у порога, а она рыдала, обхватив меня тонкими ручками. — Я буду все время писать, тетя Зоя... Вы только не забывайте меня, только не забывайте! Я буду писать, — все твердила она, как заклинание.
— Ну конечно, — говорила я девочке, делая невероятные усилия для того, чтобы не разрыдаться. — Ты должна писать мне, потому что я волнуюсь и хочу, чтобы ты обязательно выросла счастливой, несмотря ни на что. — Я буду счастливой. Обещаю вам... Как она старалась! Ее частые наивные письма... Я храню их до сих пор. Вот Уля в первом классе. Кривые буковки, строчка ползет. «Дорогая тетя Зоя. Можно, я буду называть вас мамой Зоей? Я учусь хорошо. Скоро я вырасту. У меня будет свой дом, и я приглашу вас в гости». Ах ты, бедолага. И так в каждом письме.

Мой дом... Когда Уля окончила девять классов, она уехала еще дальше, в соседний райцентр. Поступила в профтехучилище, училась на портниху. Размашистый почерк, веселые слова... «Здравствуй, мама Зоя! Я меня уже есть своя кровать! Ты понимаешь? Своя собственная настоящая кровать! Я купила ее на распродаже старой мебели, потратила всю стипендию. Придется поголодать, но разве это важно? Я лежу на своей кровати и мечтаю. Скоро я стану настоящей портнихой, смогу шить все: и одежду, и постельное белье, и даже вещички для малышей. Девчонки говорят, что хорошие портнихи всегда много зарабатывают. Я обещала тебе, мама Зоя, что стану счастливой, поэтому у меня много дел. Вот справлюсь с ними, и у меня появится свой дом. Готовься ко мне в гости».

Она была одержима этой мечтой , и ничто не могло остановить ее маленького храброго и изболевшего сердечка. Оно билось отчаянно, только бы вырваться из страшного сиротства и одиночества. А потом она встретила этого Роберта. Я тогда еще и в глаза его не видела, но что-то неуловимо тревожное витало в письмах Ули, и я очень волновалась. «Мама Зоя! У меня теперь есть молодой человек. Он меня очень любит, а я без него просто жить не могу. Теперь я, наконец, верю, что у меня, вернее у нас с Робертом, будет свой дом, семья, ребенок. Хочу, чтобы у моего ребенка была самая счастливая судьба, и он никогда не повторил бы мою. Даже не знал бы, что это такое: ощущать себя «худшим». Роберт говорит, что я слишком требовательная, что нужно смотреть на жизнь проще. Но он просто не пережил того, с чем столкнулись в жизни мы с вами, мама Зоя! Мы-то знаем, что хуже всего, когда тебя предают... Я смогу выдержать любые испытания. Но только не предательство! Если в жизни меня еще хоть кто-нибудь бросит, как ненужную вещь, я сойду с ума. Мы ведь с вами понимаем, что предательству нет никакого прощения...» Она так и писала — «мы с вами», и я в очередной раз дивилась мудрости этой хрупкой девчушки. Она одна смогла понять, что и нам, воспитателям, невыносимо сложно ежедневно кровоточить сердцем, успокаивая рыдающих от тоски несчастных сирот.

Наконец-то пришел день , когда я увидела Улиного избранника. Она позвонила мне домой и звенящим от счастья голоском прокричала:
— Мама Зоя! Я выхожу замуж! Без вас свадьбы не будет, потому что вы самая долгожданная гостья. Мы с Робертом ждем вас! Ты обязательно должна увидеть, какое красивое подвенечное платье я себе сшила! В нем я такая красавица, прямо как артистка!
И я поехала. Мыс Улей не виделись двенадцать лет, и если бы не фотографии, которые она слала мне изредка, я никогда бы не узнала в этой высокой красивой девушке свою воспитанницу. Рядом с ней — мужчина лет сорока с хмурым лицом. Лысоват, полноват, бегающие глазки. Ох, сиротка, куда ты смотрела?! Но она, казалось, не замечала всего этого. Ее взгляд на будущего супруга выражал восхищение. Я не стала говорить Ульянке о своих подозрениях. Да и как бы это выглядело? Девочка влюблена по уши, глаза сияют, а я ей буду нашептывать о своих интуитивных ощущениях? Этим я сделаю только хуже, ведь так она может подумать, что я хочу разрушить ее счастье. А я для нее самый близкий человек... Но Роберт мне все равно не нравился, хоть убей! Да и поздно было что-то говорить, советовать: Ульянка в свадебном платье уже подписывает документ и становится законной женой этого подозрительного, по моему мнению, типа. Хотя она и сохранила свою девичью фамилию. «Так вы меня не потеряете», — смеясь, Ульянка объяснила мне свой поступок.

После свадьбы письма от Уленьки стали приходить гораздо реже. Они были короткими, нервными и нарочито оптимистичными. Но в них — нет-нет, да и проскакивали тревожные вопросы, на которые я, несмотря на свой жизненный опыт, не всегда могла ответить: «Мама Зоя! Теперь у меня есть свой дом. То, о чем я мечтала всю свою жизнь, наконец-то сбылось. Но мне почему-то не очень радостно. Оказалось, дом — это не все, что нужно человеку для счастья. Даже наоборот. Дом — не главное. Иногда хочется жить с любимым человеком под вечнозеленым кустом, только бы знать, что любовь не покинет тебя никогда. Неужели люди не понимают этого?» Самые радостные, но в то же время самые тревожные письма от Ульянки приходили в то время, когда она ждала ребенка. «Мама Зоя! Я скоро сама стану мамой. У меня кружится голова от счастья, когда я прикладываю руку к животу и чувствую постукивание ножками малыша. Я уверена, что женщина, которая испытывает блаженство от этого простого факта, никогда не бросит своего ребенка. Может, моя настоящая мама потому и пила всю свою жизнь, что не прикладывала руку к животу, когда носила меня под сердцем. Я разобьюсь, но мое солнышко никогда не попадет в детский дом!

Я специально не интересуюсь полом ребенка заранее: жду от природы сюрприза. И хотя Роберт категорически хочет только мальчика, я думаю, что будет девочка. И даже имя я ей уже придумала! Моя крошечка будет самой-самой лучшей»! Горе... Какое горе! Я бережно складываю ее письма и вспоминаю личико маленькой Эльвиры. Как ты похожа на свою мать, солнышко! Те же огромные глаза, та же добрая улыбка. И что самое страшное — ты даже не понимаешь, что можешь стать сиротой. Как боялась этого твоя сильная и такая хрупкая мама! ...Мне не нужно было узнавать, в какой больнице лежит Ульянка.
«Психушка» — одна на весь наш район! Строгая медсестра провела меня по пахнущему хлоркой коридору, открыла серо-белую дверь... Да, это Ульянка! Она неподвижно смотрела в одну точку, не обращая никакого внимания на все, что происходит вокруг. В руках — скомканный лист бумаги.

Я пыталась взять у нее из рук этот лист , но она зашлась диким плачем и прижала бумагу к себе, испуганно озираясь вокруг, словно боясь, что отберут не просто листок бумаги, а саму жизнь...
— Невозможно забрать, — пожаловалась пожилая медсестра. — Только эта бумажка ей и нужна, бедной! Вот так сидит целыми днями и держит ее в руках.
— А что там? — спрашиваю я.
— Да письмо от мужа. Всего несколько строчек. Когда она спала, то мы осторожно письмо забрали и прочитали. Мужики — сволочи. Ейный мужичок пишет: «Пропади ты пропадом, сирота приблудная! Жить с тобой не буду! Не ищи меня! Роберт». И что это за Роберт такой ей попался? Может, певец, какой?
— Какой певец?! Стервец! — выкрикнула я резко, пытаясь скрыть, внезапно набежавшие слезы. — Вы лучше скажите: что врачи говорят? Она выздоровеет? Может быть, нужны какие-то лекарства, помощь... Я все сделаю, только бы ей стало легче. У нее ведь дочка...
— Плохое говорят, — призналась медсестра. — Что тут ей, бедняге, жить до конца века. Ну, если, конечно, чуда не произойдет. Оно ведь по-всякому может быть. Я здесь давно работаю. Повидала. Вот есть вроде легкие больные, а торчат годами, а есть такие, что на волоске от смерти, но выкарабкиваются...

Вот оно, твое счастье, Улечка! Не выдержала, что тебя снова бросили, предали... А как же дочка? Почему в тот момент уснула твоя мудрость? Почему ты не сберегла себя для крохи? Она ведь теперь как раз там, где ты меньше всего хотела ее видеть! Неужели о такой судьбе для своей малышки ты мечтала и молила высшие силы, чтобы уберегли ее от беды?
Я вернулась домой и, захлебываясь рыданиями, все рассказала мужу. Описывала сложную судьбу своей воспитанницы, вспоминала все ее испытания с самого рождения. И в голове у меня медленно созревал план. Закончив исповедь, я решительно ему сказала:
— Хочу забрать ее дочку домой. Нельзя по-другому. Не могу... Это мой долг.
— Забирай, конечно, мы справимся, — ответил муж и обнял меня, а я с новой силой разрыдалась ему в плечо.
Ну почему бедной Уле не встретился на пути такой надежный и сильный человек, как мой муж? Почему судьба подбросила ей этого подлеца Роберта? За что, за какие грехи? Утром я рассказала трагическую историю Ули главврачу детской больницы. И та разрешила забрать Элю домой в тот же день, сказав:
— Под твою ответственность, Зоя. Документы начни оформлять сегодня. Если кто-то из отдела опеки и попечительства узнает, что я отдала тебе девочку без документов, без отказной отца, я лишусь работы. И ты тоже. Еще и в суд подадут.
— Сегодня же! — поклялась я, но начала не с этого. Тут же отвезла Эльвиру домой, где мои уже взрослые дети и муж не отходили от малышки ни на минутку. А сама помчалась в «психушку» к Уле.
— Да зря вы каждый день мотаетесь, — пожалела меня медсестра. — Как сидела, так и сидит. Никаких изменений.
— Мне очень надо, — попросила я. Ульянка сидела в той же позе, что и день назад.

Раскачивалась из стороны в сторону , смотрела мимо меня в только ей ведомую даль и сжимала в руке письмо. Я наклонилась к ней, погладила по голове и прошептала как заклинание:
— Ульянка! Доченька ты моя! Эльвира не попала в детский дом. С ней все в порядке. Она живет теперь у меня дома и очень ждет тебя! Скорее выздоравливай, мамочка! Ты нам очень нужна... Я буду приходить к тебе, и рассказывать про дочку, а ты набирайся сил. Мы теперь семья... Ульянка все так же раскачивалась, но мне показалось, что в уголках ее огромных глаз блеснули слезы. Нет, девочка моя! Не сдавайся! Твое счастье, розовощекое и улыбчивое, ждет тебя. Ты сумеешь! Ты выбросишь гнусное письмо и обязательно вернешься... А мы будем тебя ждать! Я верю, чудо произойдет!