Рекрутские обряды. Причитания

Плачи и причитания исполнялись людьми, которых называли плакальщицами. Это были преимущественно женщины, хотя у курдов и сербов плачи исполнялись исключительно мужчинами. Их специально приглашали, чтобы оплакивать умершего родственника или выразить горе по поводу начавшейся войны, стихийного бедствия (засухи, наводнения и т.д.). Плачи и причитания существовали с глубокой древности: они упоминаются в Библии, имели место в Древней Греции.

Как возник обряд плача

Оплакивание – это целый обряд. Плачевая традиция была особенно развита на Севере Руси. Выделяют похоронно-поминальные, рекрутские, свадебные причитания. Похоронно-поминальные и рекрутские плачи близки друг другу по содержанию. В них оплакивается умерший или уходящий на военную службу родственник. При этом уход на военную службу был аналогом смерти человека при жизни, потому что на службу забирали практически на всю жизнь. Похоронные причитания выражали горе родственников, потерявших умершего человека.

В свадебных причитаниях невеста оплакивает свою девичью волю, которой она лишается, выходя замуж. Это условные плачи. Считалось, что невеста обязательно перед свадьбой должна плакать: она хоронит свою прежнюю незамужнюю жизнь. Обряд требовал слез невесты.

Существуют также бытовые плачи и причитания, в которых оплакивается, например, неурожай, последствия пожара, наводнения и т.п.

Примеры плача в литературе

Примером плача является описанный в «Слове о полку Игореве» плач Ярославны на стенах Путивля, где княжна оплакивает погибших войнов, не вернувшихся из военного похода. Плачи – это языческая традиция, в которой представления о смерти не соответствуют аналогичным представлениям в христианстве. Душа человека после смерти превращается в «маленькую птиченьку», человек покоится в гробу, парит в облаках и т.д. Умирание передается в образах замерзающего дерева или заката солнца. Именно поэтому церковь долгое время боролась с плачами, пытаясь искоренить в народе привычку сильно оплакивать умерших. Однако плачи искоренить вовсе так и не удалось.

Плачи впервые стал исследовать В.А. Дашков. Известным собранием плачей является собрание Рыбникова «Песни» (часть III), Метлинского «Южнорусские песни», 1854 г. Однако наиболее полным собранием плачей признано собрание Е.В. Барсова «Причитанья северного края», 1872; «Плачи погребальные, надгробные и надмогильные», 1882 и многие другие. Е.В. Барсов записывал плачи и причитания под диктовку одной из самых искусных «вопленниц» русского Севера Ирины Федосовой.

Помимо свадебных причитаний , которые занимают такое значительное место в свадебной обрядности, существовали причитания похоронные и рекрутские.

Причитания создавались, как импровизации. Это характерная жанровая черта и похоронных, и свадебных, и рекрутских причитаний. То, что причитание импровизировалось, не дает, однако, оснований утверждать, что оно не связано с традицией народной поэзии. Это означает только, что они никогда дважды совершенно одинаково не исполнялись. Но хотя они и не повторялись целиком, при создании каждого нового текста вопленица (или плакуша, плачея, как называли плакальщиц) опиралась на традиционные, переходящие из произведения в произведение образы, устойчивые словесные формулы, отдельные эпизоды и сюжетные положения, существующие самостоятельно поверья и т. п. Используя богатства народной поэзии, вопленицы создавали картины действительной жизни, рассказывали о действительно живущих людях, обогащали традиционную поэтическую образность, традиционный поэтический язык привнесениями, почерпнутыми из реальной действительности, своими наблюдениями и обобщениями. Нередко художественный образ, возникший из сочетания народной традиции с поэтическим вымыслом плакальщицы, запоминался, подхватывался и обогащался в причитаниях, складываемых другими людьми в связи с другими событиями жизни. Так в причитании выражалась коллективность народного творчества.

Чем активнее была импровизация при создании причитаний, тем более значительные произведения создавались. На русском Севере, где большая сохранность эпического творчества (былин, сказок) приводила к развитию импровизационного искусства в пределах эпической повествовательной традиции, создавался особый тип причитаний, имеющих вид лиро- эпических поэм с общественной и семейной тематикой. Картины жизни крестьян (а в рекрутских причитаниях - службы в царской армии) являются в них типическими обобщениями реальной жизни.

От северных причитаний отличаются южнорусские, которые так же, как украинские и белорусские носят характер эпического повествования. Социальная и художественная значимость южнорусских причетов меньшая. Они в большинстве случаев содержат искренние, глубоко эмоциональные горестные восклицания, выражают личное горе; в тексте их нет глубоких социальных обобщений, которые встречаются в лучших образцах северных причитаний.

Импровизация причитаний требовала поэтической одаренности и навыков в использовании художественных образов и стихотворного языка. В той или иной мере способность импровизировать причет приобретали все женщины - это своеобразная форма специфического творчества. Слушая с детских лет похоронные, свадебные, рекрутские причитания, женщины запоминали их детали, образы, обороты речи и впоследствии использовали их, когда приходилось оплакивать умершего или рекрута, или прощаться с девичеством и родной семьей. Естественно, что из рядовых исполнительниц причитаний должны были выделиться поэтически более одаренные. Некоторые женщины, обладающие поэтическим даром импровизации, становились профессиональными вопленицами, которых приглашали на похороны или на свадьбу плакать от имени родственников покойного или невесты. Слава о наиболее даровитых плачеях выходила далеко за пределы селений, в которых они жили. Самой известной вопленицей, от которой в XIX в. записывали причитания, была Ирина Федосова; расцвет ее творчества приходился на пореформенный период. Записей плачей от особенно одаренных воплениц дореформенной России фольклористика не сохранила

Похоронные причитания являются древнейшим видом этого жанра. Оплакивание покойников известно у всех народов, как один из очень древних обрядов, в котором отразились верования людей, их представления о том, что человек продолжает жить после смерти и что умершие предки помогают или вредят живущим. Древность похоронного оплакивания у славян подтверждают арабские путешественники, описавшие обряд погребения, существовавший у славянских племен еще до Киевского государства. О плачах по умершим в древней Руси упоминают летописи, жития, различные произведения древней русской литературы.

Древнейший обряд оплакивания покойников в феодально- крепостнической Руси сохранялся не столько как религиозный, сколько как бытовой. Он, несомненно, отразил религиозные воззрения людей; их поверья; представления о душе человека, о которой говорили, что она летает в виде птицы среди живых сорок дней после того, как покинет тело умершего; о смерти, изображавшейся чаще всего в виде костлявой старухи, и др. Отражение суеверных и религиозных представлений в похоронном обряде и причитаниях, несомненно, интересно для исследователей. Однако значение обряда оплакивания не столько в этом, сколько в отражении в причитаниях жизни крестьянина. Разнообразные образцы причитаний можно разбить на три группы: 1) отражающие первобытные представления человека о загробной жизни; 2) порожденные христианскими легендами представления о потустороннем мире и о расставании души с телом; 3) отразившие общественный и семейный быт крестьянства. Наиболее значительными следует признать последние.

Похоронные причитания сопровождали весь обряд. Умершего оплакивали во время омовения тела, выноса его, а также в процессе прощания с покойным и погребения его.

Композиционное построение причитаний разнообразно, но все же в них можно выделить зачин (начало причитания) и основную эпическую часть, состоящую из ряда самостоятельных мотивов (повествование).

Зачин в некоторых случаях имеет форму восклицания общего характера:

«Ох-ти, мнешенько тошнешенько И сердечку тяжелешенько...» г. «Ох-ти, мне, бедной горюшице...» . «Ох-ти, мне да мне тошнешенько, По сегодняшнему дёнечку

О долил а меня, беднушку, Как проклятая оби душка Да злодейная кручинушка!» .

Но гораздо чаще зачин вводит оплакивающую женщину в круг образов, определяя ее родство с умершим (мать, дочь, жена, сестра, племянница и т. д.) и ее отношение к нему. Часто встречающаяся форма такого зачина - приход оплакивающей женщины в дом или в комнату, где лежит умерший.

«Допуети-тко меня, беднушку,

Как к удалой-то головушке...» .

«Сяду я, победна вдова-горенашица,

На белую бруеовую лавочку

По ряду к своей милой венчальной ладенки...» .

Эмоциональность такого зачина, раскрытие в нем глубокого горя человека, близкого умершему, ддет тональность всему причитанию.

Эпическая часть причета в большинстве случаев делится на отдельные абзацы, которые нередко начинаются с обращения или к силам природы, или к олицетворенной смерти, или к окружающим людям, или к умершему. Каждый такой абзац является самостоятельным мотивом причитания, он включает законченную мысль, рисует какую-либо отдельную картину. Среди мотивов, разработанных причитаниями, наиболее популярны мотив прихода смерти и защиты от нее крепкими запорами, откупом, мольбами пощадить человека (смерть беспощадна, от нее ничто не может спасти); мотив обращения к высшим силам с просьбой вернуть жизнь усопшему (силы небесные не слышат мольбы крестьянки или не хотят исполнить ее просьбу); мотив обращения к стихиям - ветрам, вихрям - с просьбой расколоть гробову доску, поднять умершего, вдохнуть в него жизнь; мотив обращения к умершему - встать, ожить, вернуться в родную семью, «на крестьянскую работу шку, да к крестьянской этой жирушке» (жирушка - жизнь; умерший безгласен, не слышит, не восстанет из мертвых); мотив утраты надежды на свидание с умершим и сознания своей сиротской доли (нередко этот мотив получает особенно детальную разработку, включая картины жизни в семье и обществе бесправной вдовы, сирот, вынужденных побираться, вечно голодных и холодных, и др.); мотив благодарности «попам - отцам духовным» за похороны, гробовщикам за изготовление гроба; мотив приглашения мертвеца в гости и просьба посмотреть на то, как мается, как тяжко живет его- семья.

Кроме этих мотивов, встречаются другие - обращения к могильщикам с просьбой сделать получше могилу - «послед- ню домовиночку», встречи с горем-обидой, разговора с птицей- вестницей и пр.; но они менее популярны. Порядок следования мотивов свободный, варьируемый. Нередко встречаются плачи, использующие всего один-два мотива (такие плачи характерны для рядовых, поэтически малоодаренных воплениц). Следует также заметить, что один и тот же мотив может быть разработан в разных разделах плача. Особенно часто такая дробная разработка дается мотиву утраты надежды на свидание с умершим и осознания сиротской доли его родных. Так, в плаче по мужу, записанном от А. М. Пашковой, детали этого мотива составляют канву, в которую вплетаются остальные. Плач А. М. Пашковой начинается с просьбы к Обидушке допустить ее - вдову - «ко венчальной ко семеюшке» (мужу), взятому «скорой смертушкой». Вдова говорит Обиде о тяжкой судьбе, какая ждет ее: смерть взяла ее мужа

И оставила мне, беднушке, Много маленьких детушек... Как скажи-тко ты, пожалуйста, Нас кто станет кормить, поить. Как поля неносеяны, Стоги не напаханы И закрома не насыпаны?..

Когда вносят гроб в дом, вдова спрашивает усопшего, по уму ли ему, по разуму ли это «хоромное строеньице»; вдова зовет к себе детей, чтобы они вместе с ней просили мертвого очнуться.

Опустело вито гнездышко Уж вы по миру находитесь, Вы куски насобираетесь...

Ни на призывы встать, ни на письма скорописчаты не ответит своей вдове муж.

Как вдоветь вдове по-доброму... На крылечко не выскакивать. Наб скрепить сердце ретивое, Понабраться ума-разума, Повозростить своих детушек.

Умершего кладут в гроб, и вдова просит покойного попрощаться со всеми, кто пришел проводить его в последний путь. Соседей спорядовых она просит проститься с ее умершим мужем, а также помочь ее семье:

Не оставьте-тко, пожалуйста, Моих миленьких детушек; При нужде нашей, при горести Уж будьте вы наши помощники...

Когда покойного отпели в церкви, вдова в причете рассказывает о безразличии к ее горю попов - отцов духовных.

Как попы поют мешаются, Дьяки читают, усмехаются... Подаянья не начаюгся...

В отчаянии вдова молит богоматерь вернуть ей мужа. Но богородица называет ее неразумной. В плаче вдовы богоматерь говорит:

Уж как век того не водится, Что из мертвых живы становятся...

Муж ее - удалая головушка -

На крестьянской на работушке... Он истратил свою силушку, Погубил свою головушку, Приоставил нас, беднушек, На вековое скитаньице.

У могилы вдова признается, что и она рада была бы пойти вслед за мужем «во сыру землю» - «только жалко мне тошне- хонько своих маленьких детушек»

Этот плач характерно раскрывает сиротскую судьбу семьи умершего. Не философско-религиозные раздумья, а вполне земные заботы, осознание жизненных тягот крестьянской семьи, оставшейся «без заботника, без работника», составляет содержание причитания. Неизбежность грядущего горя-зло- частья осиротевшей семьи подчеркивает риторичность причитаний - это характерная особенность их стиля. Плачея задает риторические вопросы - где ей сесть около покойника, что ждет вдову, мать, детей, как будут относиться к семье умершего соседи - крестьянский мир, и сама отвечает на них, обобщая типические явления жизни. Риторика в плачах сообщает им не только торжественность, отвечающую оплакиванию умершего, но и утверждает неизбежность ожидаемого.

Похоронные причитания в сущности стали сказами о жизни умершего и его семьи в старой русской деревне. Материал для создания причитаний, очевидно, давала сама жизнь. То, что причитание-оплакивание из акта обрядово-религиозного стало актом обрядово-бытовым, дало возможность применить его не только к похоронной обрядности, но и к другим семейным обрядам. Причитание вошло как важнейший элемент в свадебную обрядность; к этому толкнуло осознание того, что роди

тели, отдавая девушку в семыо мужа, навсегда теряли ее - потому она и оплакивала девичество и родительскую семью. Как особая форма причитаний в XVIII в. (с созданием армии и введением бессрочной и долгосрочной военной службы) возникают рекрутские плачи; отдать парня в царскую службу значило никогда его больше не увидеть, потерять его, как мертвого. Естественно, что рекрутские причитания, черпая факты из жизни, раскрывали судьбу рекрута и солдата, и ад которыми измывались «офицеры-генералы да начальнички». Были случаи, когда в крепостной России оплакивали девушек, отдаваемых в дворовые

Все эти разновидности жанра причитаний существуют как самостоятельные, импровизируемые произведения, рассказывающие о судьбах крестьянина и его семьи в различные периоды жизни - от рождения и до смерти. В правдивости повествования, в реальности картин жизни и заключается непреходящая ценность причитаний.

Ну кто не знает этой песни - "Сон Степана Разина"? Как "налетели ветры злые да с восточной стороны и сорвали черну шапку с моей буйной головы". Это приснилось атаману. Что же есаул, которому он рассказывает свой сон? "Есаул догадлив был, сумел сон мой разгадать. Ой, пропадет, он говорил, твоя буйна голова".

Давайте трезво посмотрим на ситуацию, а не в плане того, что вчера казаки пили-гуляли, потом кошмары видели, затем персидских княжон в волны великой реки бросали. Песня совершенно о другом. Здесь все точно. Но если не учитывать некоторых забытых обстоятельств, то совершенно непонятно: во-первых, зачем есаул столь безысходно и пораженчески трактует сон любимого атамана? Или ему своей головы не жалко? Или он так уверен в своем понимании снов? И зачем атаман, во-вторых, этот сон боевому товарищу рассказывает? Мало ли что привидится...

Или песня неправильная? Так, поэзия, и её буквально понимать нельзя? Какие-то ветры, какая-то шапка...

Ничего подобного. Песня достоверная и правильная. И атаман с есаулом - люди того, их времени. Степан Разин увидел вещий сон, смысл которого абсолютно ясен обоим. С малолетства они не раз слышали, как провожают в последний путь человека, отошедшего безвременно или по глубокой старости, это не важно:

Солнце мое! Рано заходиши...

Месяц мой красный, рано погибаеши!..

Звездочка восточная, почто к западу грядеши?..

Со восточной со сторонушки подымалися да ветры буйные со громами да со гремучими, со молниями да со палючими.

Пала, пала с небеси звезда все на батюшкину на могилушку...

И так далее. Во всех вариациях народного плача погибает некое светило небесное. Оно уходит с востока на запад, с восхода на закат, свершает свой путь от рождения к смерти. Но не само же солнце по небу катится? Нет, конечно, гонят-ведут его ветры с востока на запад, то есть ветры восточные - те самые, что налетели на атамана и шапку с него сорвали. Еще бы есаулу не быть "догадливым", не "суметь" разгадать этот страшный, неотвратимый сон. Слова, которые мы тут взяли в кавычки, звучат в песне в устах бесстрашного атамана горькой усмешкой. А есаул испугался настолько, что не смог удержаться от пророческих слов, произнес вслух то, что и так понятно, ибо сам расстроился до крайности. Гибель атамана и его ведь конец - жизненный или по крайней мере крах всей судьбины, всех надежд, конец гражданский.

А теперь, поскорбив над судьбой удалого и искреннего потомственного атамана Степана Тимофеевича Разина, пытавшегося противопоставить центральной власти вовсе не шайку разбойников, а войско обиженных царевым нерадением и оттого оппозиционных казаков, поговорим о том, почему нам надо разъяснять самим себе смысл разинского сна. Почему мы не помним тексты плачей над покойным, которые возглашались тысячелетиями на Руси?

Да потому, что уже лет так тысячи полторы ставится в христианском мире вопрос о приличии, о соответствии вере, о том, достойно ли сие - по древней традиции плакать-причитать над усопшим.

Почему так? Чем не хороша явная скорбь?

Православный святой Иоанн Златоуст (IV-V вв.), написавший - вернее будет сказать, запечатлевший письменно снизошедшие на него такой силы и проникновенности молитвы, что по сию пору их словами молят Бога-Отца, Господа Иисуса Христа и Пресвятую Божию Матерь, так вот он, Златоуст, утверждал, что плачи над покойным "разжигают огонь горя", "усиливают скорбь", а это неприемлемо для христианина, который, провожая ближнего в мир иной, должен сосредоточиться на мыслях о спасении его души. Святитель Иоанн Златоуст, обличавший роскошь и разврат византийской знати (а для того у него была весьма подходящая трибуна - положение Константинопольского патриарха), столь же истово обличал излишество скорби в древних народных плачах над покойником-христианином. Особенно возмущал его обычай приглашать к гробу покойного женщин-плакальщиц, знающих те особые древние песни, умеющих их возглашать. Ни много ни мало святитель грозил тем, кто это делает, отлучением от Церкви.

И не один святитель Иоанн так понимал "языческие" плачи. В канонах одной из древнейших православных Церквей - Александрийской - было в ту же эпоху становления христианских правил и понятий прямо записано в поучение провожающим покойника: "...держаться в церкви, в монастыре, дома молчаливо, спокойно и достойно, как подобает тем, кто веруют в истинность Воскресения".

Но как же тогда Степан Разин, как же его есаул - почему они знают древние плачи не хуже, чем Священное Писание? Или это примета казацких вольностей и какой-то неофициальной, "своей" веры? Да как сказать. Обратимся к исследованиям уже не раз упомянутого нами русского историка Н.М. Костомарова - он восстанавливал картину жизни наших предков в XVI-XVII веках, привлекая и сличая разные свидетельства, и наши, российские, и заезжих иностранцев, и по интересующему нас предмету сказал весьма характерную фразу: "Смерть человека сопровождалась заветными обычаями". А среди таких, древних и оттого дорогих:

"...Мертвеца обмывали теплой водою, надевали сорочку и завертывали в белое покрывало или саван, обували в сапоги или башмаки, а руки складывали крестообразно. Толпы знакомых и незнакомых стекались в дом умершего; начинался плач и причитание. Жена покойника обыкновенно заводила первая, причитывая: "Ах ты, мой милый, мой ненаглядный! Как же ты меня покинул! На кого меня, сироту, оставил? Али я тебе не хороша была; али не хорошо наряжалась и убиралась? Али мало тебе детей народила?" Другие вопили: "Зачем тебе было умирать? Ты был такой добрый, щедрый! Али у тебя не было чего съесть и спить? Али у тебя женушка некрасива была? Али царь тебя не жаловал?"

Все тут есть - и белый саван, и крестообразно сложенные руки, и те самые сомнительные для отцов церкви причитания. Да какие еще! С перечислением и достоинств "покинутых", и доблестей "покинувшего". Он-де и добрый (христианская несомненная добродетель), у него и достаток, и соблазнительная на вид жена (явное мирское), и благоволение властей... Верили люди и в то, что плачи облегчают покойнику путь в иной мир и оберегают живых от всяких дальнейших действий на них злых сил. А по форме это были произведения народного творчества - как бы импровизации, рождающиеся тут же, у гроба, но по веками устоявшейся традиции поэтической образности и своеобразного распевного исполнения ("голошения").

В старину для придания похоронам кого-либо из богатых и знатных особого торжественно-печального характера приглашали (нанимали за определенную плату) нескольких "плакальщиц", и они шли, каждая исполняя свою, заранее оговоренную роль, в одной похоронной процессии вместе с родственниками умершего и духовенством. При похоронах царя Алексея Михайловича (1676 г.) и при похоронах его сына, царя Федора Алексеевича (1682 г.), где в похоронной процессии шел брат его и крестник, тогда уже царь, десятилетний Петр, были "плакальщицы". Но позже Петр I царским указом запретил при похоронах царицы Марфы Матвеевны, вдовы царя Федора, и впредь похоронные "плачи" и "плакальщиц". Да только указ его в народе действия не возымел.

В народной среде плачи искусных плакальщиц (а порою ими были родные усопших) имели огромное психологическое значение - не только выражали глубину переживаемого горя, но и в какой-то мере давали эмоциональную разрядку, утешение. Если согласно русской пословице "слезы помогают горю", то причитания в силе помочь ему ещё в большей мере: горюющая не только плачет, но и "выговаривает" свою скорбь, облегчает душу, делится своим горем с близкими, осмысляет свою беду и тем как бы готовится преодолеть ее...

Теперь плачи, причеты, многие из которых представляют собой целые поэмы, стали достоянием многотомных фольклорных сборников - как интереснейшие образцы устной народной поэзии, как художественные летописи русской народной жизни. Сохранились и некоторые имена особенно талантливых плакальщиц. Среди них - сказительница Ирина Федосова (1831-1899), неграмотная крестьянка Олонецкой губернии. Ее творчеством восхищались Шаляпин, Балакирев, Римский-Корсаков. И вот как у неё в "Плаче-поэме по дочери" плачется-поется при выносе усопшей из дома по пути к церкви на отпевание:

Ты прощайся-ко, рожёно мое дитятко,

С добрым хоромным построеньицем,

Ты с новой любимой своей горенкой,

Со этыма милыма подруженькам,

Со этыма удалыма ты молодцам!

Вы простите, жалостливы милы сроднички,

Ты прости-прощай, порода родовитая!

Ко белому лицу прикладайтесь-ко!

Вы простите-тко, поля хлебородные,

Вы раскосисты луга сенокосные!

День ко вечеру последний коротается,

Красно солнышко ко западу двигается,

Все за облачку ходячую теряется,

Мое дитё в путь-дорожку отправляется!

Вы идите-тко, попы-отцы духовные,

Отомкните Божьи церквы посвященные!

И идет здесь последовательное прощание - от горницы, родственников, подружек и молодцев к полям и лугам. По пути гроба от дома до церкви.

На Западе тоже плачут

Оплакивание мертвых на Западе достойно особого разговора. В сокровищницу поэзии, в основу менталитета Запада вошли сцены из жизни легендарного короля Артура (с его рыцарями "Круглого Стола") и императора Карла Великого: государи, крича, топоча, надрывно оплакивали своих погибших рыцарей. И не стеснялись никакими указаниями.

Король Артур падает без чувств, когда находит в злополучной долине (всегда убивают героев в зеленой цветущей долине!) своих верных рыцарей. Очнувшись, сей славный муж рыдает - это буквально! Он делает руками жесты точь-в-точь как ритуальные плакальщицы. Он всматривается в потухшие глаза убитого. И "не было никого, кого не восхитила бы эта скорбь", как свидетельствует средневековый поэт-сказитель.

А гибель племянника Карла Великого, рыцаря Роланда, в Ронсельванском ущелье вызывает плач сокрушительный: сто тысяч французов рыдают и падают, теряя сознание; император раздирает свою длинную седую благообразную бороду и одежды. Кто-то из окружающих, кажется, хочет утишить страсти горюющего императора: "Сир, не предавайтесь горю так безмерно..." Но это условная фраза. Подобно знаменитой формуле: "Держите меня, люди добрые..." Горе должно излиться сполна.

Так рыдали рыцари. Самые бесстрашные. Самые беззаветные. Так было принято, и так было понятно.

Но менялись времена - и с ними менялось многое. Странствующие по задворкам Европы писатели XVIII века с удивлением отмечали такие обычаи, как обмывание у селян и в провинциальных монастырях. Как, обмывая покойника, спешно выливали воду. Или если рядом была река, то пользовались её текущими водами. К чему и зачем это, "просвещенцы" XVIII столетия уже понять не могли. В русской традиции, как мы видели, понимание сохранилось. Неисповедимы пути геополитические и этнопсихологические.

Гражданская панихида

Духовой оркестр играет траурные марши. Несут портрет покойного в траурной рамке. Если есть - ордена и медали на подушечках. И говорят прощальные речи... Стоп! А что эти траурные речи, как не плачи?

Мы, вспомните, говорили о донесшей до нас старинные причеты сказительнице Ирине Федосовой. Послушайте её "Плач о старосте":

Он не плут был до вас, не лиходейничек, соболезновал об обчестве собранном, он стоял по вам стеной да городовой от этих мировых да злых посредников.

Теперь все прошло у вас, миновалося!

Нет заступушки у вас, нет заборонушки!..

Подобным же образом и на "гражданской панихиде" (или "траурном митинге") вспоминают заслуги покойного. И обращаются не к пришедшим на панихиду, а к покойнику, и непременно на "ты". Когда произносят у гроба слова прощания, то многие, наверное, и не задумываясь над тем, невольно обращаются именно к душе покойного: по религиозным представлениям душа в это время незримо присутствует тут, возле своего тела, и обращаются, независимо от субординации, существовавшей при жизни, чаще всего на "ты", ибо к бессмертной душе обращаться на "вы" не принято.

В конце 1920-х годов знаменитый американский писатель Теодор Драйзер побывал в СССР. Вот один, выражаясь его словами, "факт из русской коллекции".

"Киев. Один из тех изумительных морозных дней, когда солнце возвеличивает и золотит заснеженный город. Право же, временами среди русской зимы на меня находило ощущение, что какое-то неведомое мне время года или непонятная погода - не зима, не весна, не лето и не осень, а просто снег и солнце, я бы сказал - чистейший, алмазами сверкающий снег. И, видя это после долгой череды серых, бессолнечных дней, просто невозможно подобрать слова, чтобы выразить переполняющие меня чувства. Представьте себе православный храм о пяти, шести или семи ананасовидных куполах зеленых, коричневых, синих, золоченых, - солнце над головой и кругом снег!

Ну, а между тем мы трясемся на дрожках; впереди на крохотном облучке важно восседает извозчик, заслоняя от ветра и закрывая перед нами все своей могучей, как стена, спиной. Ну да ладно! Что за чудо солнечный зимний день в России! Каким все стало зримым! Господи, как все красиво, какой прекрасный город - широкие улицы, симпатичные жилые дома, красивые здания. Совсем неплохой город! И, конечно же, русские справятся со своими проблемами. Просто надо подождать. Ах, как благотворно действует на душу этот щедрый, дышащий свободой солнечный свет среди снегов!

Но вот прямо по широкой, залитой солнцем улице, окаймленной по обеим сторонам вполне респектабельными магазинами, движется какая-то длинная процессия. Она идет прямо на нас. Вглядываюсь вперед: двое-трое из тех, кто впереди, по виду священники. На головах забавные круглые с плоским верхом головные уборы, похожие на отрезки печной трубы. Что они несут, что? Кадила? Что это там сияет медью или позолотой? Сзади вереница пеших. А в самом центре, над головами идущих, на узкой, высокой тележке плывет... да нет! Не может быть... нет... нет... это не гроб... там не может... да нет же!.. И даже крышкой не прикрыто... Господи Боже, какой ужас! Какой кошмар!

Теперь, когда процессия приближается, я вижу, что сбылись самые худшие мои предположения. Идут священники, их трое; тот, что в середине, с открытой книгой, то ли читает, то ли молится. За ним фигуры в черном, молятся и поют вместе со священниками какое-то скорбное песнопение. Как страшно, как страшно, и все это средь белого, залитого солнцем дня. И перед глазами черный, зловещий предмет на возвышении, он плывет высоко над головами, всем прохожим видно! Боже! Гроб не закрыт, как у нас на Западе; впереди как бы половина гроба, вторую половину несут тут же следом шестеро в черном. Внутри - тело бородатого, крупного, даже тучного мужика; черная борода покрыла грудь, торчит во все стороны... Жутковатый на вид мужик, какой-то грубый, дикий. Но земная жизнь его оборвалась, и теперь его несут в страшный последний путь. За гробом идут плачущие женщины и дети... Почему у них так? Как можно? Ведь это чудовищное зрелище! Куда канула радость дня?.. Лишь одна мысль засела в голове: отчего раскрыт гроб, почему его выставили на обозрение? А сокровенность скорби? Уединенность горя? Должно же быть какое-то сокрытие трагедии?

Но нет, такова Россия; так у них здесь принято. И нечего возмущаться. И огорчаться нечего. Просто славяне не такие, как мы, вот и все, и придется с этим примириться - и сейчас, и в дальнейшем. Да, это жестоко. Это отталкивающее зрелище. Именно так. Это противоестественно, это никому не нужно, ужасно, непристойно. Но... что поделать..."

Странное дело, но факт всенародного представления бальзамированного тела вождя в Мавзолее подействовал на писателя совершенно иначе. Хотя и нельзя сказать, что он был загипнотизирован новой Россией. Он видел её "сероватую" уличную толпу, безнадежных детей-беспризорников, и встречал людей полоумных и помутненных - последствия катаклизмов, и видел вечный недостаток того-сего. А когда ему говорили, что все это результат "разрухи", то он произносил (письменно) сентенции не менее хлесткие, чем профессор Преображенский в булгаковском "Собачьем сердце". Однако он же пишет:

"Владимир Ильич Ульянов. Николай Ленин*. Если коммунистическая идеология охватит весь мир, как велика будет слава этого человека! Он стал, пожалуй, народным героем. Вторым Иисусом Христом. Уже теперь вся Россия наполнена его памятниками и портретами; их так много, что это придает стране особый облик. В одной лишь Москве его бюстов и статуй столько, что это составляет ощутимый прирост к населению столицы. Население Москвы без памятников Ленину - два миллиона, а вместе с ними - три миллиона. И так по всей стране.

Находящийся в Москве на Советской площади Институт В.И. Ленина крайне мрачного вида здание из темно-серого камня, выходящее фасадом на окруженную нарядными домами площадь, - хранит в своих просторных, прекрасно оборудованных залах все, что осталось после Ленина, кроме одежды, в которой он покоится в мавзолее на Красной площади. В институте хранятся все его рукописи, каждый клочок бумажки с записью его рукой, личные вещи, фотографии и, кроме того, полное собрание всех его опубликованных произведений, а также все, что написано о нем и его теории, названной "ленинизмом".

А тело его лежит в стеклянном склепе под красным балдахином в скорбном деревянном мавзолее на Красной площади. Яркий электрический свет заливает его бледное усталое лицо с широкими татарскими скулами, высоким лбом и редкой бородкой. Маленький, очень усталый человек (мне показалось, что ему, должно быть, очень надоело лежать вот так, когда миллионы взглядов впиваются в его спокойное лицо). Какое удивительное у него лицо: разглядывая его, так и представляешь, каким этот человек был в жизни. Как он был любим всеми своими соратниками. До сих пор Калинин, Троцкий, Рыков не могут без слез рассказывать о его достоинствах, о его уме, остроумии. Для них, как и для многих русских людей, он стал воистину новым Христом. И по вечерам год за годом посещают мавзолей огромные толпы, наверное, тысячи людей, сменяющих друг друга, полных желания увидеть Ленина, испытать рядом с его гробом новый прилив жизненных сил.

Зимой я наблюдал эту толпу, с пяти до семи вечера она стоит в долгом ожидании на фоне высокой, покрытой снегом Кремлевской стены. Именно в эти часы пускают в мавзолей единую очередь. То и дело, проходя мимо гроба, кто-то утирает глаза. Иные, более суеверные, крестятся или с благоговением дотрагиваются до поручней, окружающих стеклянный куб, внутри которого покоится его тело. Иные замирают, глядя на него со скорбью, или с восхищением, или с вопрошающим или даже непередаваемым выражением лица, как бы силясь в это мгновение охватить в своем сознании деяния, значение и мощь Ленина. Но вместе с тем, как мне говорили, в народе распространилось суеверие: пока Ленин как живой лежит в мавзолее, коммунизм будет жить; если тело исчезнет, сгинет и коммунизм!"

"Пока лежит..." - повторяют и ныне, но продолжают по-разному. Одни пугают гибелью России, другие - тем же. Но одни - в случае, если тело вынесут из мавзолея, другие - если его не предадут земле. А может, и то, и другое - равно суеверия? Можно говорить о сообразности, такте, о православной традиции, наконец, но - придавать телу в гробнице магические свойства такой силы?.. Что-то здесь не так.

Хотя вот и Драйзера мумия заворожила. Однако почему же его все-таки так смутил киевский мужик в открытом гробу? Отчего он стал для него символом отличия славянской культуры от западной?

Попробуем разобраться.

Драйзер был настоящим американцем - даже не "стопроцентным", как говорили об американце среднем, ковбойствующем ухаре или надежном, как "форд", среднем предпринимателе, а именно настоящим; Америка его таковым считала. Она простила ему, позволила заглавие его книги "Американская трагедия" - книги о частной жизни женщин и мужчин.

Американцы же отличаются тем... Но тут надо пояснить. Определение, которое мы хотим привести, дал Америке (и, стало быть, американцам) академик Борис Викторович Раушенбах, ныне уже покойный. Академик от космических и оборонных дел, он во времена оные отмотал ряд лет в лагере и "шарашках" (чисто российско-советское определение научно-исследовательских учреждений тюремного типа). Это обычно. Но необычно, что уже в 70-е годы он печатал книги об особенностях иконописания как искусства высшего, а не недоразвитого. Так вот он, когда его пригласили читать курс лекций в университетах Америки, сказал, что никогда не поедет в страну, в которой не было Средневековья. Почему?

Объясним это на примере Драйзера и в продолжение наших тем. Хотя Драйзер говорит, что в России не "как у нас, на Западе", он потому и великий американский писатель, что не знал того, что великому американскому писателю знать не надо, не положено и излишне. У "нас" не бывает лишних знаний. Не всегда их надо предъявлять, вообще не надо их выставлять - это другое дело. Но лишних знаний не бывает. У "них", в Америке, иначе.

Лишние знания - европейское Средневековье. Когда к покойникам относились иначе. Приведем для краткости цитату из исследования французского историка Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смерти" - оно стало открытием для европейского читателя, все более терявшего историческую память под влиянием разъедающей кислотной (в том числе и американизующейся) среды ХХ века.

"Зачастую в странах Средиземноморья, где, как мы помним, тело умершего принято было выставлять на всеобщее обозрение с открытым лицом, считали нужным сохранять и показывать трупы, достигшие состояния мумий. В нашем распоряжении есть рассказы различных авторов о посещении ими крипт или погребальных галерей, где можно было видеть в XVII-XVIII вв. мумифицированные тела мужчин и женщин. Особой популярностью пользовалась техника сохранения трупов, практиковавшаяся отцами-кордельерами. Они сначала хоронили покойников в земле, обладавшей свойством быстро "пожирать плоть", затем останки выставляли на вольный воздух, чаще всего на колокольне, дабы они хорошо просохли, утратили неприятный запах и могли дальше веками сохраняться в виде мумий; после этого их сносили в места с хорошей вентиляцией, где располагали в самых разных позах, стоя или лежа, с соответствующими надписями на стенах. Эта экспозиция костей и мумий с самого начала рассматривалась как поучительное зрелище, привлекая множество посетителей.

Несколько кладбищ такого рода можно видеть ещё сегодня. Одно из самых известных - в Риме в подземелье церкви капуцинов близ Палаццо Барберини. Здесь выставлены стоящие мумии, подобные тем, какие госпожа Дю Нуайе созерцала в начале XVIII в. в церкви кордельеров в Тулузе. Это монахи, умершие "в благовонии святости", но также миряне, примыкавшие как терциарии к францисканскому ордену и имевшие привилегию быть похороненными в монашеском одеянии, подпоясанные веревкой. В Палермо, также при церкви капуцинов, есть другое известное кладбище мумий. Там мы видим мирян в обычных костюмах. Возникло это кладбище не ранее конца XV в., и вплоть до 1881 г. сюда ходили семьями навещать своих усопших родственников...

Мумии можно было видеть в то время не только на кладбищах, но и в алтарях. Мощи святых - это уже не кости, сложенные в драгоценную скринию (сосуд), а настоящие мумии, одетые, как живые, и выставленные на всеобщее обозрение, наподобие восковых или деревянных статуй умерших на катафалке. Такие мумии святых, покоящиеся в стеклянных реликвариях, можно встретить во многих итальянских церквах, особенно в Риме. Они лежат на спине или на боку, облаченные в длинные одеяния, причем видимая часть скелета нередко обтянута тонкой сеткой, удерживающей кости вместе.

Там же, в Риме, семейство Дориа хранило мумию даже у себя дома, в маленькой частной часовне своего дворца. Я не уверен, что многие из наших современников согласились бы держать мумию своего родственника в собственном доме, да ещё в соседней комнате. Но, как мы увидим в дальнейшем, развитие чувствительности в это время сделало более тяжелой и непереносимой для живых смерть тех, кого они любили, и вызвало настоящий, подчас маниакальный культ памяти об усопшем. Вкус к мумиям, уже отмеченный нами выше, привел тогда и к желанию многих хранить тело дорогого умершего в непосредственной близости от себя.

Искушение было давним: проявление его мы находим уже в конце XVI века, хотя и не в реальной жизни, а в театре. В трагедии поэта елизаветинской эпохи Кристофера Марло главный герой, Тамерлан, хранит у себя забальзамированное тело своей возлюбленной Зенократы. Римское братство "делла Орацьоне э делла Морте" - "молитвы и смерти", - в церкви которого подземелье было также богато декорировано костями и черепами, ежегодно устраивало "живые картины", позднее запечатленные на гравюрах. Одна из этих картин представляла чистилище, причем постановщик использовал в мизансцене настоящие трупы.

В XVIII веке обычай держать мертвое тело вблизи себя перешел с театральных подмостков в повседневную городскую жизнь. Разумеется, такие случаи были редки, но не составляли абсолютного исключения. Так, в 1775 году Мартин ван Батчелл не пожелал расстаться с телом умершей жены и держал его в доме до тех пор, пока его вторая жена не положила этому конец. После этого мумия была передана в лондонский Роял колледж оф сёдженз, где и находилась вплоть до бомбардировок Лондона в 1940 году.

Другая история связана с именами Жака Неккера, министра финансов Людовика XVI, и его жены Сюзанн Кюршо - родителей знаменитой писательницы баронессы Жермен де Сталь. Госпожа Неккер испытывала панический страх быть похороненной заживо и надеялась, что и после смерти сохранит контакт со своим мужем. "Сделай точно так, - пишет она ему, - как я сказала. Быть может, душа моя будет блуждать вокруг тебя... Быть может, я смогу наслаждаться твоей точностью в исполнении желаний той, которая так тебя любит". Вот каковы были её инструкции: построить мавзолей для неё и её супруга в их владениях на берегу Женевского озера и сохранять тела обоих в ванне со спиртом. Первоначально Жак Неккер в течение трех месяцев хранил тело жены у себя дома погруженным в спирт, "как эмбрион". Сама госпожа де Сталь позднее вспоминала о необычных распоряжениях своей матери, приказавшей сохранять её тело в винном спирте, под стеклом, дабы её безутешный муж проводил остаток своих дней в созерцании её былой красоты. 28 июля 1804 года семейная усыпальница близ Женевы вновь былa отворена, чтобы поместить туда гроб госпожи де Сталь. "В бассейне черного мрамора, ещё наполовину наполненном спиртом, под широким красным покровом были распростерты тела Неккера и его жены. Лицо Неккера было в прекрасной сохранности, голова же госпожи Неккер провалилась и была скрыта покровом".

Уже в наши дни, в октябре 1947 года, можно было прочесть в газете "Парисуар" такую историю: 21 мая 1927 года в Париже умер в возрасте 70 лет, не оставив потомства, маркиз Морис д"Юрр д"Обэ, завещавший все свое огромное состояние Французскому государству, но на странных условиях. В завещании он изложил свою последнюю волю: быть после смерти посаженным в кресло внутри стеклянного шкафа, который должен был быть установлен лицом к морю в публичном месте, постоянно освещенном и охраняемом, вблизи маяка и телеграфной станции. В действительности же не видимая всем мумия маркиза, а только его гроб был помещен в одной из комнат его замка, превращенной в нечто вроде постоянно действующей часовни.

Подобное желание было не чуждо и таким просвещенным людям, как философ Джереми Бентам, умерший в 1832 году и завещавший, чтобы его забальзамированное тело сохранялось в основанном им Лондонском университете, где всякий мог бы его видеть и при случае даже обратиться к нему с вопросом.

Это дела далекие по времени и пространству от нас. Приведем пусть анекдотичный, но не воспринимавшийся как нечто из ряда вон выходящее - как кощунство, ересь и т.д. - эпизод из прибалтийской жизни XIX века.

Есть в Таллинне (прежде Ревеле, ещё прежде, по-русски, городе Колывань) церковь святого Николая. По-эстонски - Нигулисте. Для всех христиан святой Николай - покровитель моряков и купцов. На самом деле гораздо больше: свой, народный заступник. Так вот в соборе Нигулисте, ни много ни мало XIII века постройки, в просвещенном XIX веке - в "европейском" по самоопределению городе Ревеле-Таллинне - был выставлен покойник. В черном бархатном камзоле, в кружевах, парике, шелковых чулках. Вся заслуга Карла-Евгения де Круа, герцога королевской крови, заключалась в том, что с 1702 года он пролежал в подвале церкви Нигулисте нетленно. А что он вообще в подвале делал? История простая. Де Круа ничем, кроме пьянства и разврата, не прославился. Но герцог был человек бедный, жить-то на что-то надо, и он служил - государям Дании, Австрии, Польши, России. Имел в соответствии с королевской кровью чин фельдмаршала, никогда ни одной битвы не выиграл, попал в плен и был освобожден под честное слово больше не воевать. И под такое же честное слово умер в безделье и огромных долгах. Вот тут наступает нечто весьма интересное в области юстиции по части покойников. По праву, принятому в городах, входивших в международное коммерческое сообщество Ганза (Любекскому праву), должника можно было "задержать на земле". Что и было сделано. Но у славного де Круа родственники оказались очень стеснительными и не объявились для оплаты его долгов. Так он и лежал в подвале церкви Нигулисте. В 1822 году "нетленные мощи" обнаружили, удивились и выставили на всеобщее обозрение. Тут же в храме. Церковный сторож специально держал кошку, чтобы не давала мышам есть мумию, посмотреть на которую стекались ревельцы и приезжие. Доходное оказалось дело. Основная версия, почему тело мумифицировалось, была такая: герцог де Круа пил больше, чем другие могли выпить, и славно заспиртовался.

Только в 1897 году - под давлением имперских православных властей "мощи" проходимца королевской крови были устроены в гроб и положены в склеп.

Это, конечно, анекдотический случай, но ведь то даже не католики, а с самого начала Реформации протестанты, к лику смерти, к покойнику во плоти относящиеся весьма скептически. Для них открытый гроб - явление вовсе не понятное. Казалось бы... От презрения далеко ли до кощунства?

Из бесед митрополита Сурожского Антония (Блума):

"Одно из самых замечательных явлений в нашем Православии - это похороны при открытом гробе. На Западе неисчислимое количество людей никогда не заглянули в лицо усопшего человека. Они встречаются со смертью только в виде гроба. До этого они ухаживают за больным, видят его страдания, ужасаются порой тому, что ему приходится пережить и духовно и телесно, а когда приходит смерть, этот человек оставлен на попечение тех, кто его уложит в гроб и отнесет этот гроб или в храм, или в крематорий, или на кладбище. Открытый гроб - откровение для западных людей; откровение, потому что они могут заглянуть в лицо усопшего человека и увидеть не ужас, а величие смерти.

Разве это не более здоровое начало в восприятии того, что такое смерть, чем ужас? А ужас может быть действительно величайший, потому что в моем споре с родителями я их спросил: но почему вы думаете, что дети должны так испугаться смерти? Их мать мне ответила: "Они знают, что такое смерть". "Каким это образом они знают, что они могут знать о смерти?" - "Они видели несколько дней тому назад маленького зайчика, растерзанного кошками в нашем саду..." И ведь подумайте: если бы я им не показал бабушку, лежавшую в этом дивном покое смерти, они всю жизнь думали бы, что смерть - это неизъяснимый ужас растерзанного живого тела, измученного, изуродованного.

И вот это первое, что мы можем представить западному человеку: приди, посмотри!.. Часто наши западные посетители мне говорят: "Но, конечно, вы своих детей не подводите к гробу?!" - "Конечно, подводим, чтоб они видели!" - "И что говорят дети?" - "То же самое, что говорили эта девочка и этот мальчик: "Какая красота! Как он спокойно лежит! Ему, значит, теперь уже и не больно, и не страшно!.." И это остается на всю жизнь. Единственное, что может испугать ребенка, когда он поцелует и лоб усопшего, это внезапное чувство холода: жизнь ушла. И ребенка надо предупредить об этом; потому что иначе его охватит страх перед этим холодным телом; а если он поймет, то увидит только величие смерти.

И это тоже нечто, что мы должны принести Западу: наше православное зрение, наше православное переживание и понимание смерти".

Напомним: Теодора Драйзера удивил не только открытый гроб, но и само шествие. Понятно - у него не было Средневековья, когда сеньоры провожали своего товарища, шествуя по улицам в самых ярких своих парадных одеждах. Это называлось - оказать уважение покойнику. Ныне и у нас, в России, в большом городе вы не увидите похоронных шествий вслед за катафалком - через улицы и улицы, до самого кладбища. Во-первых, нельзя же остановить движение. Во-вторых, до кладбища не близко. Но раньше...

На исходе зимы 1852 года из храма святой Татианы - домовой церкви Московского университета - огромная процессия вынесла гроб и двинулась в неблизкий путь к Данилову монастырю.

Неужели у покойника столько родных? - спросил ошалевший прохожий.

Хоронят Гоголя, и все мы его кровные родные, да ещё с нами вся Россия, - ответил студент.

Гоголь завещал похоронить его рядом с поэтом Языковым, на кладбище древнего окраинного монастыря. Высшие чины московской власти лично наблюдали, чтобы похороны прошли тихо. Странно: Гоголь последних лет уже и сатириком-то не был. А вот поди ж ты - боялись. Запретили писать о смерти Гоголя. Но в "Московских ведомостях" появилось-таки об этом "Письмо из Петербурга". Его автор, И.С. Тургенев, был арестован и выслан под надзор в свою деревню.

В 1931 году кладбище в Даниловом монастыре ликвидировали. Останки Гоголя, как и некоторых других, перенесли на Новодевичье. Но помнили, где он прежде был похоронен, - там растет большое дерево. Когда (к 1988 году 1000-летию Крещения Руси) монастырь возвратили Русской Православной Церкви, там многое пришлось устраивать и перестраивать. Дерево мешало, но его не тронули - все знали, что это дерево, под которым был похоронен Гоголь.

И в наше время мы знаем примеры стихийно складывающихся погребальных шествий.

Жарким олимпийским летом 1980 года Москва хоронила Владимира Высоцкого. В неблизкий путь от Театра на Таганке до Ваганьковского кладбища шла несметная толпа...

Зимой 1991 года в последний путь провожали академика Андрея Сахарова. Люди шли за медленным катафалком к дальнему Востряковскому кладбищу...

Так что ушедших традиций, наверное, не бывает. Бывают частые и редкие случаи.

Похороны по-императорски

В бумагах Екатерины II сохранились распоряжения императрицы на счет её смерти. На могильной плите следовало выбить такую надпись:

"Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля (2 мая) 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 г., чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение - понравиться своему мужу, Елизавете (правившей тогда императрице Российской. - Авт.) и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась, она любила искусства и быть на людях".

Пространные надписи отнюдь не были приняты на гробницах русских государей - ни в Архангельском соборе Московского Кремля, где они покоились начиная с Ивана Калиты, ни в соборе апостолов Петра и Павла в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга, ставшем местом упокоения императоров России начиная с Петра I. Однако Екатерина II и не собиралась покоиться в Петропавловском соборе. В завещании она подробно расписала, что - "буде я умру" в Петербурге или на ближней царской даче в Пелле хоронить "в Невском монастыре", то есть в Александро-Невской лавре, "в соборной или погребальной церкви"; если в Царском Селе или Петергофе - на ближнем кладбище; "буде на Москве" - в Донском монастыре или ином ближнем кладбище. Наконец: "Буде в ином месте - на ближнем кладбище".

Можно себе представить, чтобы Екатерина, при жизни почитавшаяся Великой, покоилась - "буде" скончалась бы в дороге, объезжая свою империю, - на скромном погосте заштатного городка, а на могильной плите красовалась бы "веселонравная", но вместе с тем очень самопохвальная надпись? Нет, мы этого представить себе не можем, потому что так не было. Без внимания были оставлены заготовленная эпитафия и завещанные места захоронения. Нарушены были и завещательные распоряжения насчет того, чтобы не перетруждать себя трауром: сразу после погребения "разрешить венчание браки и музыку", через шесть недель "раскрыть все народные увеселения", "носить траур полгода, а не более, а что менее того, то лучше". Траур был расписан на год, "на все четыре квартала" лично наследником Павлом I.

А ведь Екатерина специально приписала в завещании: "Копию с сего для лучшего исполнения положется и положено в таком верном месте, что через долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли". Почему же ослушались?

Бумаги, которые мы тут цитировали, были незаконченными, черновыми и поэтому при желании вполне могли быть сочтены за нечто предварительное и оттого необязательное, а то и вовсе как очередное проявление природного "веселонравия" царицы.

Но зададимся вопросом: чего это Екатерина решила шутить по поводу собственных похорон? Может быть, она вообще несерьезно относилась к российским погребальным традициям, императорским в частности? Ничуть не бывало. Екатерина с гордостью вспоминала, что именно она распоряжалась "траурной комиссией" по смерти императрицы Елизаветы, для чего "брала советы от старых дам" и "в чем на них угодила чрезвычайно". Уже тогда она прекрасно изучила чин императорских похорон. Отличием его, идущим ещё от давних, великокняжеских традиций, было среди прочего долгое прощание с телом - шестинедельное. Вспоминая те прощальные недели, Екатерина II не упустила рассказать о случившихся тогда других похоронах - пышных и скандальных:

"Две недели по кончине покойной Государыни умре граф Петр Иванович Шувалов. За несколько дней до кончины его, он и брат его большой, Александр Иванович Шувалов, были от императора пожалованы в фельдмаршалы... Хотя огромные похороны и при оных великолепные выносы указом покойной Государыни запрещены были, но, однако, господа Шуваловы выпросили у Императора, дабы граф Петр Иванович с великолепной церемонией погребен был; сам Император обещался быть на выносе. В назначенный день ждали очень долго императора, и он не прежде как к полудню в печальный день приехал. Народ же ждал для смотрения церемонии с самого утра, день же был весьма холодный.

От той нетерпеливости произошли разные в народе рассуждения: иные, вспомня табачный того Шувалова откуп*, говорили, что долго его не везут по причине той, что табаком осыпают. Другие говорили, что солью осыпают, приводя на память, что по его проекту накладка на соль последовала. Иные говорили, что его кладут в моржовое сало, понеже моржовое сало на откупе имел и ловлю трески. Тут вспомнили, что ту зиму трески ни за какие деньги получить нельзя, и начали Шувалова бранить и ругать всячески. Наконец тело его повезли из его дома на Мойке в Невский монастырь. Тогдашний генерал-полицмейстер Корф ехал верхом пред огромной церемонией, и он сам мне рассказывал в тот же день, что не было ругательств и бранных слов, коих он бы сам не слышал противу покойника, так что он, вышед из терпения, несколько из ругателей велел схватить и посадить в полицию. Но народ, вступясь за них, отбил было; что видя, он оных отпустить велел, чем предупредил драку и удержал, по его словам, тишину".

Заметим, что тогда уже при дворе произошло разделение на тех, кто связывал свое будущее с Петром III, и на тех, кто готов был видеть истинной правительницей Екатерину. Шуваловы были, безусловно, в противном ей лагере (отношения Екатерины с мужем, напомним, были к тому времени чисто формальные, и, похоже, он готов был отправить жену в ссылку). Однако как бы Екатерине Шуваловы ни были противны, она вряд ли могла измыслить чисто "расейскую" манеру насмешек - народную пародию на ритуальное умащение покойника или на бальзамирование тела, когда в дело якобы идут табак, соль и моржовое сало.

Однако вовсе непристойная картина предстает перед нами, когда Екатерина вспоминает, что происходило при похоронах государыни Елизаветы:

"В 25 день генваря 1762 года повезли тело Государыни, во гробе лежащее, со всевозможными великолепными и подобающими почестями из дворца через реку в Петропавловский собор... Император в сей день был чрезвычайно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тело одра, пустя онаго вперед сажень на тридцать, потом изо всей силы добежит. Старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер граф Шереметев, носящий конец епанчи, не могли бежать за ним, принуждены были епанчу пустить. И как ветром её раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию шутку, отчего сделалось, что я и все, за мной идущие (то есть те, что должны были идти непременно сзади Петра III. - Авт.), отстали от гроба, и наконец принуждены были остановить всю церемонию, дондеже отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе Императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках".

В воспоминаниях этих, довольно поздних, может, и есть некое преувеличение. Но вот что случилось спустя всего семь месяцев после похорон Елизаветы и воцарения Петра III. Капризный и легкомысленный император был принужден Екатериной и её соратниками отречься от престола. Сообщая об этом в Сенате, Екатерина не только обвиняла Петра III в развале внутренних и внешних дел империи, в "презрении законов естественных и гражданских", но и в первых же строках своего манифеста - в том, что по смерти Елизаветы он "радостными глазами на гроб её взирал, отзываясь при том неблагодарными к телу её словами".

В тот же день Екатерине сообщили о гибели супруга. Находясь под домашним арестом, он был якобы удавлен собственным шарфом в пьяной карточной ссоре охранявшими его гвардейскими офицерами. Потребовался немедленно новый манифест.

И Петра III хоронят в Александро-Невском монастыре, в Благовещенской церкви - именно её Екатерина II имела в виду в своем завещании, назвав "погребальной". Тут есть свои обстоятельства, нуждающиеся в объяснении. Обыкновенное утверждение, что со времен Петра I Петропавловский собор стал традиционной императорской усыпальницей, не совсем верно. Катафалк с гробом Петра действительно был помещен в этом соборе и в таком положении пребывал шесть лет. В первое время "птенцы гнезда Петрова", ссорившиеся за влияние, за власть, даже приходили во время церковных служб громогласно жаловаться покойному государю на притеснения вчерашних соратников. "Сегодня Меншиков показал мне обиду! - восклицал генерал-прокурор Ягужинский. - Хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу..." При этом генерал-прокурор резонно сетовал, что почивший император услышать его не может - некому жаловаться, не в ком искать справедливости...

Гроб основателя Петербурга стоял не помещенным в гробницу то ли на западный манер, то ли из-за того, что некому и некогда было заняться этим непростым ответственным делом. Кого сошлют, кого сместят... Во времена недолгого царствования Петрова внука - Петра II, императора-подростка двор и вовсе переместился в Москву. И когда Петр II после сильной простуды с осложнениями безвременно скончался, его погребли, как и прадедов, в Архангельском соборе Кремля.

Затем погребения в Петропавловском соборе возобновились. Но не для всех членов царствующего дома. Кого-то несли и в "Невский монастырь", в "погребальную церковь". Благовещенский храм был, по довольно точному выражению одного историка, "усыпальницей второстепенных Романовых". Почему же Екатерина II выбрала для себя это место? Ну не ради же того, чтобы лежать недалече от покойного супруга? Впрочем, надо учесть, что подземелья церкви достаточно обширны, и предполагать тесное соседство нового погребения с прежними вовсе не обязательно. Но все-таки - почему? "Уничижение паче гордости"? Предвидение того, что кто-то может распорядиться таким образом за неё - за незначительную немецкую принцессу, ставшую самодержицей всероссийской через заговор, переворот, кровь?..

Истинные резоны Екатерины II навсегда останутся для нас тайной, но мы точно знаем, что произошло после её смерти на самом деле. Ее похоронили в Петропавловском соборе, но как!..

Став императором - чего уже не чаял, - нелюбимый сын её Павел Петрович решил переписать историю.

Предоставим слово очевидцам событий. Вначале придворной даме, графине В.М. Головиной. О кончине Екатерины II она пишет:

"Под утро все получили приказание одеться в русские костюмы. Это значило, что кончина императрицы приближается". Вот они, традиции! А далее: "Первым действием императора, - то есть первым повелением после смерти матери, - было приказание совершить заупокойную службу в Невской лавре, где находилась гробница Петра III. Он присутствовал на ней со всей семьей и всем двором. Он пожелал, чтобы гроб был открыт в его присутствии. В нем нашли лишь несколько костей, тем не менее он потребовал, чтобы каждый поцеловал их. Затем он приказал приготовить для этого праха великолепные похороны, и среди всевозможных церемоний, религиозных и военных, которые он мог только придумать, он велел перенести гроб во дворец, а сам пешком следовал за ним.

За две недели до этого я была назначена на дежурство к телу моей государыни. Его перенесли в Тронную залу. Я пришла туда и села у стены. В трех шагах от меня, облокотившись на камин, стоял камердинер Екатерины II, отчаяние которого несколько облегчило меня.

Все было обтянуто черным: потолок, стены, пол. Блестящий огонь в камине один лишь освещал эту комнату скорби. Кавалергарды, с их красными колетами и серебряными касками, разместились группами, или облокотившись на свои карабины, или отдыхая на стульях.

Тяжелое молчание царило повсюду; его нарушали лишь рыдания и вздохи.

Подобное зрелище гармонировало с моим душевным настроением. В горе контрасты ужасны: они раздражают. Его горечь смягчается лишь тогда, когда встречаешь что-либо, похожее на муку, которую сам испытываешь.

Неделю спустя после только что упомянутого дежурства у гроба в Тронной зале, я была снова назначена на дежурство в Большой зале, в которой обыкновенно даются балы. Там был воздвигнут катафалк. Он имел форму ротонды с приподнятым куполом. Екатерина лежала в открытом гробе с золотой короной на голове. Императорская мантия покрывала её до шеи. Вокруг горело шесть лампад; на ступенях, опершись на свое оружие, стояли кавалергарды.

Зрелище было прекрасно, религиозно, внушительно. Но гроб Петра III неизменно находился там же!..

Я дежурила вместе с Толстой, и мы из одной и той же чаши испили всю горечь этой мрачной ночи. Темнота ещё более усиливала впечатление, производимое этим зрелищем, которое навсегда останется в моей памяти. Крышка от гроба императрицы лежала на столе у стены, параллельно катафалку.

Толстая, так же как и я, была в самом глубоком трауре. Наши вуали ниспадали до земли. Мы облокотились на крышку этого последнего жилища, к которому я невольно прижималась. Я ощущала желание умереть, точно какую-то потребность любить. Слова Евангелия проникали мне в душу. Все вокруг меня казалось ничтожеством. В душе моей был Бог, а перед глазами - смерть. Долгое время я оставалась как бы подавленною. Когда стало рассветать, я была опечалена этим. Я с горестью видела приближение конца моего дежурства. С трудом отрываешься от последних воспоминаний о том, что было тебе дорого.

Тело императрицы и гроб Петра III были перенесены в крепость. После заупокойной обедни они были погребены в склепе их предшественников".

Павел I восстановил царское достоинство отца не только перезахоронением, почестями и объявлением в государстве траура "по их императорским величествам". Он ещё и короновал Петра III. Дело в том, что официальная церемония коронации происходила не сразу по восшествии на престол. И не в новом Петербурге, а в старой Москве - в Успенском соборе Кремля. Это было величественное действо, его долго готовили. Петр III этой церемонии попросту не дождался - отречение и смерть наступили прежде. Так вот, по одним сведениям, Павел в храме возложил корону на крышку гроба Петра III. Но есть воспоминания, в которых утверждается, что тело бывшего императора по открытии гроба оказалось почти не истлевшим и Павел приказал посадить его на трон и облечь в императорские регалии: так три дня покойник и "царствовал". Наверное, это все-таки легенда, хотя лишь доводящая до крайности странность обрядовых действий тех дней.

Ф.Г. Головкин, которого новый император назначил церемониймейстером, так вспоминает о том, что видел и слышал:

"Последовал приказ вырыть останки Петра III. Это казалось просто... Старый монах указал место. Но рассказывают, что тело можно было распознать только по одному сапогу. Как бы то ни было, кости, вместе с этим сапогом, были вложены в гроб, который по внешности точь-в-точь походил на гроб императрицы... Это произвело громадное впечатление: дураки рукоплескали, благоразумные потупляли свои взоры; но первых более всего поразило то обстоятельство, что для оказания почестей праху Петра III вырали именно тех людей, которые подготовили его смерть; из них выделялись князь Орлов, герой Чесмы, и обер-гофмаршал князь Борятинский. Первый был стар и уже долгие годы разбит на ноги, так что когда шествие погребальное должно было тронуться с места - а предстоял длинный путь, он стал извиняться невозможностью участвовать в этой церемонии. Но Павел... приказал вручить ему императорскую корону на подушке из золотой парчи и крикнул ему громким голосом: "Бери и неси!"

Но не жилец на Руси император, ох не жилец! И пяти лет не прошло, как Павла I убили заговорщики. Хоронили его в Петропавловской обыкновенно, чинно. Надвинули ему треуголку так, чтобы не видно было синяков от ударов табакеркой по голове...

Немного мудрости Востока

На Востоке принято: мазар (усыпальницу, мавзолей) над местом упокоения святого не ставят, пока могила полностью не сравняется с землей. Десятилетия пройдут, и если люди помнят, кто и где лежит (причем не на кладбище, а в степи или у подножия пустынного холма), тогда можно строить мазар...

Замечательное надгробие есть в самом центре Самарканда, бывшего столичного города, на площади Регистан. На самой площади издавна кипел базар. А с трех сторон её выстроили медресе (здания духовных училищ, окруженные минаретами, с мечетями внутри) - одни из красивейших в Средней Азии. У того медресе, что строилось последним и должно было превзойти предшествующие, стоит мраморный куб. Никаких надписей на нем нет, но все знают, что под мраморной глыбой, обтесанной удивительно гладко, идеально правильной формы, покоится мясник. Он давал деньги на строительство медресе. С условием, что будет похоронен рядом. Торговал на площади и смотрел, как возводится - и от его доходов - здание, на котором будет написано, что "небо, завидуя своду его арки, прикусило палец". Шли годы, правители менялись, но договор, заключенный с мясником, был выполнен. Полтысячелетия прошло с тех пор, а все в Самарканде знают, кто лежит под мраморным кубом, на котором никакой надписи нет.

Другая самаркандская гробница связана с тем, кто превратил Самарканд в одну из столиц мира, - с Тимуром.

Когда луч солнца, попав в узкое, узорно зарешеченное окошко под куполом мавзолея Гури-Эмир, падает на черный нефрит, видишь, какая глубина в камне. Нефрит - камень победителя. Но Тимур не выбирал себе его для надгробия, как и мавзолей строил не для себя: прежде деда здесь упокоились его потомки, и как раз те, на которых он возлагал большие надежды. Но после смерти Тимура мавзолей стал почитаться именно его усыпальницей. Здесь лежит бог войны - просьба не беспокоить. Так толковалась надпись на мозаичной плите над входом в мавзолей. Буквально таких слов на плите нет (сказано, что могила "султана мира" и прибавлены другие величания), но так эту надпись читали. В 1740 году, однако, дух Тимура был потревожен: по приказу персидского шаха Надира, разгромившего Бухарское ханство, в которое тогда входил бывший стольный Самарканд, камень вывезли как трофей. Но едва прошла эйфория победы, как страх перед возмездием судьбы заставил победителя вернуть нефрит на место.

В начале ХХ века потревожили надпись над входом в Гури-Эмир. Те, кто должен был заботиться о поддержании мавзолея - духовные и светские чиновники Самарканда, - во время ремонта изъяли плиту и продали турецким купцам. Может быть, не увидели в надписи грозного подтекста?.. Удивительно, но в Самарканде не заметили пропажи. Обратил внимание на это заезжий европейский востоковед, который знал, что она должна здесь быть, а когда захотел полюбоваться, то никак не мог найти. Выяснилось, что турки уже продали плиту за приличные деньги в Берлин, в музей, посвященный европейскому аналогу Тимура - императору Фридриху. Петербург, прежде также не ведавший о пропаже, стал требовать возвращения реликвии, коль скоро усыпальница Тимура находится в пределах Российской империи. Плиту в конце концов отдали - по-родственному и по совести, - удержав при этом с России шесть тысяч марок.

Все это дух бога войны переносил с мрачным презрением. "Терпение, учил Тимур при жизни, - это ключ к радости". К тому же прах Тимура и его потомков покоился не непосредственно под каменными надгробиями - те лишь повторяли расположение могил этажом ниже, в подполье. Но дошла очередь и до них. 18 июня 1941 года археолог и скульптор М.М. Герасимов вскрыл захоронение Тимура. Фотографию, на которой Герасимов держит в руке череп великого завоевателя, можно было увидеть в экспозиции самаркандского Музея Улугбека. Археолог на фото отчасти напоминает Гамлета с черепом "бедного Йорика".

В Самарканде, во всяком случае, но и не только в нем, по сию пору уверены, что даты 18 и 22 июня 1941 года тесно связаны между собой. Видимо, потому в советских изданиях знаменитая надпись на сделанной Улугбеком плите никогда полностью не приводилась. Наверное, чтобы не допускать слишком глубоких толкований.

Так или иначе, но Самарканд получил крупную сумму денег на реставрацию исторических памятников - Гури-Эмира в первую голову - в самое, казалось бы, не подходящее для таких капиталовложений время: в 1943 году! (Схожий феномен наблюдался только в 1918-м, когда ленинский Совнарком выделил миллион рублей Ташкентскому университету и, кажется, столько же на восстановление самаркандских святынь.)

И здесь мы приведем ещё одну самаркандскую надпись. На мавзолее Шейбанид-хана (умер в 1510 г.) означено: "Существует изречение Исы (Иисуса): в этом старом бардаке (в этом мире) не переставай надеяться (на Бога) - последствия будут благополучны".

"Жизнь - школа вечности"

Плач или причитание – напевно исполняемая поэтическая импровизация, связанная с выражением горя, скорби. Особенности жанра:

1. Наличие не только музыкального, но и речевого, высотно-неопределенного интонирования, а порой – только речевого интонирования (т.е. речь нараспев).

2. Импровизация (придумывание) текста (текст не рифмованный!), импровизация вытекающего из текста метроритма, мелодики, формы прямо по ходу исполнения.

3. Вытекающая из предыдущего пункта свобода метроритмической организации, отсутствие периодичной регулярности долей, определённого размера. Поэтому при нотной записи расстановка тактовых черт обычно не производится и размер не выставляется.

С глубокой древности плачи сопровождали смерть члена родовой общины и похоронный обряд. Могли они исполняться и вне связи с похоронным обрядом, например, как воспоминания об умерших или о людях живых, но находящихся в беде либо далеко на чужбине (плач Ярославны из «Слова о полку Игореве»). Позднее плачи-причитания становятся обязательной частью свадебного обряда (причитания невесты при расставании с отчим домом). В XVIII – XIX причитали при расставании с родными, при сборе недоимок, при рекрутском наборе, во время и после стихийных бедствий, пожаров, во время войны, голода и т.д.

Содержание плачей соответствует событию, откликом на которое этот плач является. Характерны яркие метафоры, красочные эпитеты, возгласы-обращения к окружающим. Для похоронных причитаний типичны отголоски древних представлений о посмертном существовании умершего. К нему обращаются с вопросами о том, на кого и за что он разгневался, оставив этот мир, куда, в какую дальнюю путь-дороженьку он отправился, на кого оставляет родных и близких. Завершались причитания жалобой на скорбную участь, горькую судьбу осиротевших членов семьи.

Напевы причитаний архаичны, с мелодическими и ритмическими повторами. Диапазон обычно не шире квинты. Большинство напевов складывается из свободного варьирования одной-двух, реже трёх начальных попевок. Преобладают нисходящие интонации, начало фраз с верхних звуков, раскачивания на звуках интервала секунды (особенно малой секунды), переходы от напевного интонирования в говорок и обратно. Типична переменность терцового тона (то большая, то малая терция). Часто используется и нейтральная терция (не темперированная, промежуточная между большой и малой). Преобладает декламационное начало, речитативный стиль, что проявляется:

В однородности, однообразии ритмики, длительностей;

В очень частых повторах нот подряд - два раза и более, либо аналогичных повторов ячейки двух-трёх звуков;

В неразвитости, почти отсутствии внутрислоговых распевов: на один звук – один текстовой слог.

В условиях ограниченного диапазона мелодии всё это особенно заметно.

Имеются различия между северными и южными плачами-причитаниями. Северные плачи – жанр лирико-эпический. Наряду с выражением скорби, горя характерной чертой их является присутствие эпического, повествовательного начала, развитие сюжетной линии текста. Подробно рассказывается, как и почему пришла беда, как ранее протекала жизнь семьи и т.д. Как и северные былины, северные причитания имеют более длинные стиховые строчки - из 13 – 16 слогов каждая, с тремя свободно смещающимися ударениями в одной строчке. Южнорусские причитания принадлежат к собственно лирическому жанру. Тексты обычно лишены повествовательного характера и более кратки. Стихотворные строчки короче, по 7 – 8 слогов.

В старину с причитаниями выступали и мужчины, но всё же в большей степени это чисто женский жанр. Кроме женщин – членов семьи причитания исполняли и признанные в народе мастерицы этого жанра, которые именовались вопленицами, причитальщицами и т.п. Они могли выступать от имени разных членов семьи, искренно и глубоко вживаясь в образ, от лица которого импровизировали.

Наряду с сольными причитаниями существовала традиция одновременных причитаний сразу несколькими женщинами. В единовременности сочетались разные тексты либо с приблизительно одним и тем же напевом (фактически звучал не унисон, а многоголосие гетерофонного типа с независимыми, самостоятельными ритмами и мелодическими оборотами участников пения), либо с разными, самостоятельными напевами и даже в разных тональностях – своеобразная полифония.

Причет, плач, причитание- один из древнейших видов народной поэзии. В некоторых местах русского Северо-Запада* он сохранился до наших дней, поэтому плач, подобный плачу Ярославны из восьмисотлетнего «Слова о полку Игореве», можно услышать еще и сегодня.

Причетчицу в иных местах называли вопленицей, в других - просто плачеей. Как и сказители, они нередко становились профессионалами, однако причет в той или другой художественной степени был доступен большинству русских женщин**.

Причитание всегда было индивидуально, и причиной его могло стать любое семейное горе: смерть близкого родственника, пропажа без вести, какое-либо стихийное бедствие.

Поскольку горе, как и счастье, не бывает стандартным, похожим на горе в другом доме, то и причеты не могут быть одинаковыми. Профессиональная плачея должна импровизировать, родственница умершего также индивидуальна в плаче, она причитает по определенному человеку - по мужу или брату, по сыну или дочери, по родителю или внуку. Традиционные образы, потерявшие свежесть и силу от частых, например, сказочных повторений, применительно к определенной семье, к определенному трагическому случаю приобретают потрясающую, иногда жуткую эмоциональность.

Выплакивание невыносимого, в обычных условиях непредставимого и даже недопускаемого горя было в народном быту чуть ли не физиологической потребностью. Выплакавшись, человек наполовину одолевал непоправимую беду. Слушая причитания, мир, окружающие люди разделяют горе, берут и на себя тяжесть потери. Горе в причитаниях словно разверстывается по людям. В плаче, кроме того, рыдания и слезы как бы упорядочены, их физиология уходит на задний план, страдание приобретает одухотворенность благодаря образности:

Ты вздымись-ко, да туча грозная,

Выпадай-ко, да сер-горюч камень,

· Причитания сохранились, по-видимому, и в Сибири. Так, безвременная смерть В. М. Шукшина была оплакана его матерью Марией Сергеевной на похоронах в Москве. Ее причет отличался образностью и особой эмоциональной силой.

Раздроби-ко да мать сыру землю,

Расколи-ко да гробову доску!

Вы пойдите-ко, ветры буйные,

Размахните да тонки саваны,

Уж ты дай же, да боже-господи,

Моему-то кормильцу-батюшке

Во резвы-то ноги ходеньице,

Во белы-то руки владеньице.

Во уста-то говореныще...

Ох, я сама-то да знаю-ведаю

По думам-то моим не здеется,

От солдатства-то откупаются,

Из неволи-то выручаются,

А из матушки-то сырой земли

Нет ни выходу-то, ни выезду,

Смерть - этот хаос и безобразность - преодолевается здесь образностью, красота и поэзия борются с небытием и побеждают. Страшное горе, смерть, небытие смягчаются слезами, в словах причета растворяются и расплескиваются по миру. Мир, народ, люди, как известно, не исчезают, они были, есть и будут всегда (по крайней мере, так думали наши предки)...

В другом случае, например на свадьбе, причитания имеют прикладное значение. Свадебное действо подразумевает игру, некоторое перевоплощение, и поэтому, как уже говорилось, причитающая невеста далеко не всегда причитает искренно. Печальный смысл традиционного свадебного плача противоречит самой свадьбе, ее духу веселья и жизненного обновления. Но как раз в этом-то и своеобразие свадебного причета. Невеста по ходу свадьбы обязана была плакать, причитать и «хрястаться», и слезы неискренние, ненатуральные частенько становились настоящими, искренними, таково уж эмоциональное воздействие образа. Не разрешая заходить в причете слишком далеко, художественная свадебная традиция в отдельных местах переключала невесту совсем на иной лад:

Уже дай, боже, сватушку

Да за эту за выслугу,

Ему три чирья в бороду,

А четвертый под горлышко

Вместо красного солнышка.

На печи заблудитися

Да во щах бы сваритися.

Современный причет, использующий песенные, даже былинные отголоски, грамотная причетчица может и записать, при этом ей необходим какой-то первоначальный

толчок, пробуждающий эмоциональную память. После этого начинает работать поэтическое воображение, и причетчица на традиционной основе создает свое собственное произведение. Именно так произошло с колхозницей Марией Ерахиной из Вожегодского района Вологодской области*. Начав с высказывания обиды («замуж выдали молодешеньку»), Ерахина образно пересказывает все основные события своей жизни:

Под венец итти - ноской вынесли.

Очень хорошо описана у Ерахиной свадьба:

Не скажу, чтобы я красавица,

А талан дак был, люди славили.

С мою сторону вот чего говорят:

«Ой, какую мы дали ягоду,

Буди маков цвет, девка золото!»

А и те свое: «Мы не хуже вас,

Мы и стоили вашей Марьюшки...»

Перед тем как везти невесту в «богоданный дом»,

Говорит отец свекру-батюшке:

«Теперь ваша дочь, милый сватушка,

Дан вам колокол, с ним хоть об угол».

Поистине народное отношение к семье чувствуется далее в причете, обиды забыты, и все как будто идет своим чередом:

И привыкла я ко всему потом,

На свекровушку не обижусь я,

Горяча была да отходчива.

Коли стерпишь ты слово бранное,

Так и можно жить, грешить нечего.

Но муж заболел и умер, оставив после себя пятерых сирот.

Горевала я, горько плакала,

Как я буду жить вдовой горькою,

Как детей поднять, как же выучить,

Как их мне, вдове, в люди вывести?

* «День поэзии Севера», г. Мурманск. Публикация организована земляком Ерахиной Иваном Александровичем Новожиловым.

И свалилася мне на голову

Вся работушка, вся заботушка,

Вся мужицкая да и женская.

Я управлю дом, пока люди спят,

С мужиками вдруг* в поле выеду

И пашу весь день, почти до ночи.

Все работы я приработала,

Все беды прошла, все и напасти,

Лес рубила я да и важивала,

На сплаву была да и танывала,

Да где хошь спасут люди добрые.

Всех сынов тогда поучила я,

В люди вывела и не хуже всех.

И вперед** себе леготу ждала

Да и думаю, горе бедное:

Будет легче жить, отдохну теперь.

Ой, не к этому я рожденная!

Мне на голову горе выпало,

Сердце бедное мое ранило,

Никогда его и не вылечить,

Только вылечит гробова доска!

Надо мной судьба что наделала,

Отняла у меня двух сынов моих...

Удивительна и концовка этого произведения:

Вы поверьте мне, люди добрые,

Ничего не вру, не придумала,

Написала всю правду сущую,

Да и то всего долю сотую.

Я писала-то только два денька,

А страдаю-то вот уж сорок лет...

ЧАСТУШКА. Федор Иванович Шаляпин терпеть не мог частушек, гармошку считал немецким инструментом, способствующим примитивизации и вырождению могучей и древней вокально-хоровой культуры.

Недоумевая по этому поводу, он спрашивает: «Что случилось с ним (то есть с народом), что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Уж не фабрика ли тут виновата, не резиновые ли блестящие калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий летний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такой любовью держит под мышкой человек какого-нибудь цеха в день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка - не песня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хорошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах и за лучиной».

В. В. Маяковский, обращаясь к поэтической смене, тоже не очень-то жалует частушку: «Одного боюсь - за вас и сам, - чтоб не обмелели наши души, чтоб мы не возвели в коммунистический сан плоскость раешников и ерунду частушек».

Однако что бы ни говорилось о частушке, что бы ни думалось, волею судьбы она стала самым распространенным, самым популярным из всех ныне живущих фольклорных жанров. Накопленная в течение многих веков образная энергия языка не исчезает с отмиранием какого-либо (например, былинного) жанра, она может сказаться в самых неожиданных формах, как фольклорных, так и литературных.

Частушка в фольклоре, да, пожалуй, и сам Маяковский в литературе, как раз и явились такими неожиданностями. И антагонизм между ними, если призадуматься, чисто внешний, у обеих один и тот же родитель - русский язык...

Правда, у родителя имеется множество еще и других детей. Ф. И. Шаляпин имел основание негодовать: слишком много места заняла частушка в общем семействе народного искусства. Когда-то, помимо застольного хорового пения, жило и здравствовало уличное хоровое пение, но долгие хороводные песни постепенно превратились в коротуш-ки, одновременно с этим хоровод постепенно вырождался в нынешнюю пляску.Можно даже сказать, что превращение хоровода в пляску и сопровождалось как раз вырождением долгих песен в частушки. Медленный хороводный темп в конце прошлого века понемногу сменяется быстрым, плясовым; общий танец - парным и одиночным. Вместе

* Вместе.

** В будущем.

со всем этим и долгая песня как бы дробится на множество мелких, с относительно быстрым темпом.

И частушка пошла гулять по Руси... Ее не смогли остановить ни социальные передряги, ни внедрение в народный быт клубной художественной самодеятельности. Она жила и живет по своим, только ей самой известным законам. Никто не знает, сколько создано в народе частушек, считать ли их тысячами или миллионами. Многочисленные собиратели этого фольклорного бисера, видимо, даже не предполагают, что частушке, даже в большей мере, чем пословице, свойственна неразрывность с бытом, что, изъятая из этнической музыкально-словесной среды, она умирает тотчас. Много ли извлекает читатель, например, из такого четверостишия, затерянного при этом среди тысяч других:

Перебейка* из-за дроли

Потеряла аппетит,

У меня после изменушки

Нежевано летит.

Читателю нужна очень большая фантазия, чтобы представить шумное деревенское гуляние, вообразить «выход» на круг, пляску и вызывающее, с расчетом на всеуслышание пение. Надо знать состояние девицы, которой изменили в любви, то странное ее состояние, когда она смеется сквозь слезы, и бодрится, и отчаивается, и маскирует свою беду шуткой. Надо, наконец, знать, что такое «перебейка», «перебеечка». К мнению некоторых исследователей о том, что женские частушки придуманы в основном мужчинами, вряд ли стоит прислушиваться. Частушки создавались и создаются по определенному случаю, нередко во время пляски, иногда заранее, чтобы высказать то или иное чувство. Тут может быть признание в любви, угроза возможному сопернику, поощрение не очень смелого ухажера, объявление о разрыве, просьба к подруге или товарищу «подноровить» в знакомстве и т.д. и т.п.**.

Вообще любовная частушка - самая распространенная и самая многочисленная. К ней примыкают рекрутская и производственно-бытовая, если можно так выразиться, а в некоторые периоды появлялась частушка и политическая, выражавшая откровенный социальный протест. Тюремные, хулиганские и непристойные частушки безошибочно отражают изменение и сдвиги в нравственно-бытовом укладе, забвение художественной традиции.

Глупо было бы утверждать, что в традиционном фольклоре совсем не имелось непристойных частушек. Иметься-то они имелись, но пелись очень редко и то в определенных, чаще всего мужских компаниях, как бы с оглядкой. Спеть похабную частушку при всем честном народе мог только самый последний забулдыга, отнюдь не дорожащий своим добрым именем. «Прогресс» в распространении талантливых, но похабных частушек начался на рубеже двух веков примерно с таких четверостиший: «Я хотел свою сударушку к поленнице прижать, раскатилася поленница, сударушка бежать». Излишняя откровенность и непосредственность искупаются в этой частушке удивительной достоверностью. Поздняя же непристойная частушка становится все более циничной, недостоверно-абстрактной***. Взаимосвязь таких фольклорных опусов с пьянством очевидна.

Интересно, что частушка пелась не только в тех случаях, когда весело или когда скучно. Иногда пелась она и во время неизбывного горя, принимая форму исповеди или жалобы на судьбу. Так, во время пляски молодая вдова пела и плакала одновременно:

Ягодиночку убили,

Да и мне бы умереть,

Ни который, ни которого

Не стали бы жалеть.

И пляска и пение в таких случаях брали на себя функции плача, причитания. Смысл многих частушек, как и пословиц, не всегда однозначен, он раскрывается лишь в определенных условиях, в зависимости от того, кто где как и зачем поет.

Председатель золотой, Бригадир серебряной. Отпустите погулять, Сегодня день неведряной.

· Перебейка-разлучница, соперница. От слова «перебить», «отбить». Синонимом может быть «супостатка».

· ** Мария Васильевна Хвалынская, каргопольская собирательница частушек и пословиц, рассказывает, что «прежде многие девчата имели тетради со своими частушками. Заводили их в тринадцать-четырнадцать лет и пополняли записи, пока замуж не отдадут». *** Читатель должен поверить автору на слово, поскольку примеры абсолютно непечатны.

Опять же необходимо знать, что в ведреные, то есть солнечные, дни надо работать, косить или жать, а погулять можно и в ненастье. Песенку можно спеть и так и эдак, то ли с внутренней издевкой, то ли с искренним уважением. Но такую, к примеру, частушку вряд ли можно спеть в каком-либо ином смысле:

Милая, заветная,

По косе заметная,

На жнитве на полосе,

Лента алая в косе.

За столом и во время общей пляски «кружком» вторую половину частушки пели коллективно, хорошо знакомые слова подхватывались сразу. Запевать мог любой из присутствующих. Парная девичья пляска вызвала к жизни особый частушечный диалог, во время которого высказываются житейские радости и обиды, задаются интимные вопросы и поются ответы, пробираются соперницы или недобрые родственники.

Частушечный диалог, осуществляемый в пляске, мог происходить между двумя подругами, между соперницами, между парнем и девушкой, между любящими друг друга, между двумя родственниками и т.д. Угроза, лесть, благодарность, призыв, отказ - все то,

что люди стесняются или боятся высказать прямо, легко и естественно высказывается в частушке.

В частушечном монологе выражается исповедальная энергия. В фольклорных запасниках имеются частушки для выражения любых чувств, любых оттенков душевного состояния. Но если подходящее четверостишие не припоминается или неизвестно поющему, тогда придумывается свое, совершенно новое.

Довольно многочисленны частушки, обращенные к гармонисту. Порой в них звучит откровенная лесть, даже подхалимство. Но на что не пойдешь, чтобы в кои-то веки поплясать, излить душу в песнях! Особенно в те времена, когда столько гармонистов улеглось на вечный сон в своих неоплаканных могилах.

РАЕК. Говорить складно - это значит ритмично, в рифму, кратко, точно и образно. Складная речь не была принадлежностью только отдельных немногочисленных людей, говорить складно стремились все. Разница между талантливыми и тупыми на язык говорильщиками была только в том, что первые импровизировали, а вторые лишь повторяли когда-то услышанное. Между теми и другими не существовало резкой качественной границы. Природа дает способности всем людям, но не всем поровну и не всем одинаковые. Так же неопределенна и граница между обычной речью и речью стилизованной. У многих людей, однако, весьма ярко выражена способность говорить в рифму и даже способность к складыванию, то есть к стихотворству.

Такой стихотворец жил чуть ли не в каждой деревне, а в иных селениях их имелось не по одному, и они устраивали своеобразные турниры, соревнуясь друг с другом.

В Тимонихе жил крестьянин Акиндин Суденков, настоящий поэт, сочинявший стихи по любому смешному поводу, используя для этого частушечный ритм и размер. В деревне Дружинине жил Иван Макарович Сенин, также сочинявший частушки. На озере Долгом жил старик Ефим, подобно Суденкову сочинявший целые поэмы про то, как они всем миром били «тютю» (филина, пугавшего своим криком), как вступали в колхоз и как выполняли план рубки и вывозки леса.

Не нагоним нападным, Так нагоним накидным, - сочинял Ефим о соревновании по весенней вывозке леса. (Речь идет о том, что весной, когда таял снег и дороги становились непроезжими, для выполнения плана призывали людей лопатами бросать снег на дорогу.) Про собственную жену, участвовавшую в общественной работе, Ефим сочинял так:

Кабы милая жена

Не была у власти,

Не пришел бы сельсовет,

Не нагнал бы страсти.

Ефим вырезал стихи на прялках, которые сам делал, на подойниках и т.д. На трепале, сделанном для соседки, он, может быть, в пику жене вырезал такие слова: «Дарю Настасьюшке трепало, моя любовь к ней крепко пала».

Многие жители Азлецкого сельсовета Харовского района хорошо помнят полуслепого Васю Черняева, который время от времени ходил по миру. Открыв дверь и перекрестившись, он вставал у порога и речитативом заводил то ли молитву, то ли какую-то песнь-заклинание - длинную и очень складную. Он призывал святую силу охранять дом и его обитателей «от меча, от пули, от огня, от мора, от лихого человека» и от других напастей. Ему давали щедрую милостыню. На улице ребятишки догоняли его, совали в руку клочок газеты либо берестинку, а иной раз и просто щепочку. Он брал, садился на камень и к общей потехе начинал читать всегда в рифму и на местную тему. Такие импровизированные стихи собирали вокруг него много народу. Вася Черняев, стыдясь своего положения, как бы отрабатывал свой хлеб. Он водил по берестине пальцем и «читал» о том, как на колхозном празднике у того-то «выдернули из головы четыре килограмма волосу», а того-то «лишили голосу» (на самом деле тот охрип от песен) и т.д.

Превосходным примером райка могут служить прибаутки, которые говорит дружко на свадьбе, не зря дружками назначали самых проворных и самых разговористых.

Иногда в рифму говорились целые сказки, бывальщины и бухтины, в других случаях заумные побасенки вроде этой:

«Писано-прописано про Ивана Денисова, писано не для роману, все без обману. Пришел дядюшка Влас, кабы мне на это время далась власть, да стадо овец, я стал бы им духовный отец, всех бы исповедал да и в кучку склал» и т.д.

Подобное словотворчество свойственно было только мужчинам, женщина, говорящая в рифму, встречалась довольно редко.

ЗАГОВОР. Слово, которое «вострее шильного жала, топорного вострия», от которого «с подружками не отсидеться, в бане не отпариться», которое «кислым не запить, пресным не захлебать», - такое слово действительно имело могучую силу. Оно защищало не от одной только зубной боли, но и «от стрелы летучия, от железа кованого и некованого, и от синего булату, и от красного и белого, и стрелы каленыя, и от красной меди, и от проволоки, и от всякого зверя и костей его, и от всякого древа, от древ русских и заморских, и от всякой птицы перья, в лесе и в поле, и от всякого руду* человеческого, русского, и татарского, и черемисского, и литовского, и немецкого, и всех нечестивых еленских родов, и врагов, и супостатов».

Многие заклинания и заговоры в поздние времена стали молитвами, христианская религиозная терминология соседствует в них с языческой. «Сохрани, крест господен, и помилуй меня, закрой, защити и моих товарищей заветных, и поди, стрела, цевьем во дерево, а перьем во птицу, а птица в небо, а клей в рыбу, а рыба в море, а железо и свинец, кань в свою матерь землю от меня, раба божия (имярек), и от моих советных товарищев думных и дружных. Аминь, аминь, аминь».

Но «аминем беса не избыть» - говорит пословица, и слово защищало все же, наверное, вкупе с другим оружием... Произнося заклинания, человек укреплял веру в успех начатого дела, будил в себе духовные силы, настраивался на определенный лад. Охотничий заговор от злого человека, записанный Н. А. Иваницким, гласит: «Встану благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из дверей в ворота, во чисто поле, за овраги темные, во леса дремучие, на тихие болота, на веретища, на горы высокие, буду я в лесах доброго зверя бить, белку, куницу, зайца, лисицу, полевиков и рябей, волков и медведей. На синих морях, озерах и реках гусей, лебедей и серых утиц. Кто злой человек на меня поимеет злобу, тому бы злому человеку с берега синя моря песок вызобать, воду выпить, в лесу лес перечесть и сучье еловое и осиновое, ячменную мякину в глазах износить, дресвяный камень зубами перегрызть. Как божия милость восстает в буре и падере, ломит темные леса, сухие и сырые коренья, так бы и у того лихого человека кости и суставы ломило бы. И как по божьей милости гром гремит и стрела летает за дьяволом, так бы такая же стрела пала на злого человека. Будьте, мои слова, крепки и метки».

· Непонятное слово. Имеется в виду то ли руда железная, то ли кровь.

Существовало достаточно заговоров и заклинаний от пожара, от скотской немочи, приворотных и отворотных, пастушеских, а также от неправедных судей и городских крючкотворцев. Как видим по охотничьим и воинским заклинаниям, в древние годы мужчины пользовались заговорами наравне с женщинами, позднее заговаривание стало исключительно женской привилегией.

По-видимому, действие заговоров имело ту же психологическую основу, что и нынешний гипноз, самовнушение.

Множество бытовых повседневных заклинаний рождалось непосредственно перед тем или иным действием. Садясь, например, доить корову, хозяйка шептала или говорила вполголоса, с тем чтобы слышала только корова: «Докуд я тебя, раба божия Катерина, дою, Пеструха-матушка, ты стой стоючи, дои доючи, стой горой высокой, теки молока рекою глубокой, стой не шелохнись, хвостиком не махнись, с ноги на ногу не переступывай».